Принцесса Клевская (сборник)

Принцесса Клевская читала и перечитывала это письмо несколько раз, но так и не поняла его. Она видела только, что господин де Немур не любил ее так, как она думала, и что он любил других, которых обманывал так же, как ее. Какая картина, какое открытие для женщины ее нрава, питавшей пылкую страсть и только что давшей ее свидетельства одному мужчине, которого считала их недостойным, и другому, с которым дурно обошлась из-за его любви к ней! Никто еще не испытывал разочарования столь мучительного и жгучего; ей казалось, что горечи этому разочарованию придает то, что произошло в тот день, и что если бы господин де Немур не получил оснований думать, что она его любит, то ей было бы безразлично, что он любит другую. Но она обманывала себя; и та боль, которая казалась ей непереносимой, была не что иное, как ревность со всеми муками, ей сопутствующими. Она узнала из письма, что у господина де Немура было давнее увлечение. Она находила ту, что написала это письмо, исполненной ума и достоинств; она считала ее заслуживающей любви; она видела в ней такую смелость, какой не ощущала в себе самой, и завидовала силе духа, с которой той удавалось скрывать свои чувства от господина де Немура. Из последних слов письма она заключила, что та женщина полагала себя любимой; она подумала, что скромность, которую выказывал с ней герцог и которая так ее трогала, была, быть может, всего лишь следствием его страсти к той женщине и боязни ее огорчить. Одним словом, она передумала все, что могло отягчить ее горе и ее отчаяние. Как перебирала она в уме собственные поступки! Как вспоминала советы матери! Как раскаивалась в том, что не была достаточно тверда и не порвала сношения со светом против воли принца Клевского или не исполнила своего намерения признаться ему в своей склонности к господину де Немуру! Она находила, что лучше было бы открыть ее мужу, чья доброта была ей известна и кто постарался бы ее скрыть, чем показать ее мужчине, который был этого чувства недостоин, который ее обманывал, быть может, приносил ее в жертву и добивался ее любви единственно из гордости и тщеславия. Наконец она сочла, что все несчастья, которые с ней могли случиться, и все крайности, до которых она могла дойти, меркли перед тем, что она позволила господину де Немуру догадаться о ее любви и узнала, что он любит другую. Единственным утешением ей была мысль, что хотя бы теперь, когда ей все известно, она может больше не опасаться самой себя и совершенно излечиться от своего чувства к герцогу.

Она и не подумала о том, что дофина велела явиться к ее отходу ко сну; она легла в постель и притворилась, что ей нездоровится, так что когда принц Клевский вернулся от короля, ему сказали, что она спит; но она была далека от той безмятежности, которая навевает сон. Всю ночь она провела, беспрестанно терзая себя и перечитывая это попавшее к ней письмо.

Принцесса Клевская была не единственной особой, чей покой смутило это письмо. Обронивший его видам де Шартр (а не господин де Немур) был в крайней тревоге из-за него; он провел весь вечер у господина де Гиза, который давал званый ужин в честь герцога Феррарского, своего шурина; там собралась вся придворная молодежь. По воле случая разговор за ужином зашел об искусстве писать письма. Видам де Шартр сказал, что имеет при себе лучшее письмо, какое когда-либо было написано. Господин де Немур утверждал, что такого письма у него нет и что он говорит из чистого тщеславия. Видам отвечал, что герцог испытывает его скромность, но что он тем не менее не покажет письмо, а прочтет из него несколько строк, по которым будет видно, что немногие из мужчин получали такие письма. Он тут же решил вынуть письмо, но не нашел его; тщетно он его искал, над ним стали подшучивать; но лицо его выражало такую тревогу, что все прекратили этот разговор. Он ушел раньше прочих и помчался к себе; ему не терпелось взглянуть, не оставил ли он это исчезнувшее письмо дома. Он все еще его искал, когда к нему явился старший камердинер королевы и сказал, что виконтесса д’Юзес сочла необходимым спешно его предупредить, что у королевы говорили, будто у него из кармана во время игры в мяч выпало любовное письмо; что собравшиеся пересказывали немалую часть того, что там было написано; что королева выказала изрядное любопытство взглянуть на это письмо; что она послала за ним к одному состоящему при ней дворянину, но тот ответил, что оставил его Шатляру.

Старший камердинер сказал видаму де Шартру еще много такого, что усугубило его тревогу. Он тотчас же отправился к одному дворянину, близкому другу Шатляра, и поднял его с постели, хотя время было очень позднее, чтобы тот поехал за письмом, не говоря, однако, кто его требует и кто его потерял. Шатляр, уверенный, что письмо было адресовано господину де Немуру и что герцог влюблен в дофину, нисколько не сомневался, что это господин де Немур просит его вернуть. Он отвечал со злорадством, что отдал письмо королеве-дофине. Дворянин принес этот ответ видаму де Шартру. Его тревога от этого еще возросла, и к ней прибавились новые; пробыв долгое время в нерешительности, что же ему следует делать, он счел, что только господин де Немур может помочь ему выйти из того затруднительного положения, в котором он оказался.

Он отправился к герцогу и вошел в его спальню, когда заря только занималась. Герцог спал покойным сном; то, что он заметил в поведении принцессы Клевской минувшим днем, рождало в нем только приятные мысли. Он был немало удивлен, когда видам де Шартр его разбудил; он спросил, не для того ли видам нарушает его покой, чтобы отомстить за слова, сказанные им за ужином. Но по лицу видама он мог понять, что его привело дело отнюдь не шуточное.

– Я доверю вам самую важную вещь в моей жизни, – сказал видам. – Я знаю, что вы не будете мне благодарны за такое признание, потому что я делаю его тогда, когда нуждаюсь в вашей помощи; но я знаю также, что утратил бы ваше уважение, если бы сделал его, не принуждаемый к тому крайней необходимостью. Я обронил то письмо, о котором говорил вчера вечером; мне чрезвычайно важно, чтобы никто не узнал, что оно адресовано мне. Его видели многие из тех, кто был вчера на игре в мяч, где оно и выпало; вы тоже были там, и я ради всего святого молю вас сказать, что это вы его потеряли.

– Должно быть, вы полагаете, что у меня нет возлюбленной, – отвечал господин де Немур улыбаясь, – коль скоро делаете мне такое предложение и воображаете, будто мне не с кем ссориться, если я дам повод думать, что получаю подобные письма.

– Прошу вас, – возразил видам, – выслушайте меня со всей серьезностью. Если у вас есть возлюбленная, в чем я не сомневаюсь, хотя и не знаю, кто она такая, вам нетрудно будет оправдаться перед ней, и я дам вам верные средства для этого; если же вы не сможете оправдаться, мимолетная размолвка вам недорого обойдется. А я из-за этой истории могу лишить доброго имени особу, страстно меня любившую и одну из достойнейших женщин на свете; а с другой стороны, я навлекаю на себя неумолимую ненависть, которая будет мне стоить моего положения, а может быть, и чего-то большего.

– Я не могу понять всего, что вы говорите, – отвечал господин де Немур, – но вы позволяете мне предположить, что слухи о внимании к вам некой весьма высокопоставленной особы не вовсе ложны.

– Они и впрямь не таковы, – сказал видам де Шартр, – а если бы Господу было угодно, чтобы они были ложны, меня не постигли бы нынешние мои затруднения. Но я должен рассказать вам все, что со мной случилось, чтобы вы увидели, чего мне следует опасаться.

С тех пор, как я появился при дворе, королева всегда отличала и привечала меня, и я имел основания думать, что она ко мне благоволит; впрочем, в этом не было ничего особо примечательного, и я никогда и в мыслях не имел питать к ней иные чувства, кроме почтения. К тому же я был страстно влюблен в госпожу де Темин [274]; при одном взгляде на нее нетрудно понять, как сильно может ее любить тот, кого она любит, а я был ею любим. Года два назад, когда двор был в Фонтенбло, я имел случай дважды или трижды побеседовать с королевой в те часы, когда вокруг было очень мало людей. Мне показалось, что мой склад ума ей нравится и что она вникает во все, что я говорю. Однажды разговор у нас зашел о доверии. Я сказал, что совершенного доверия не испытываю ни к кому; что в таком доверии всегда приходится раскаиваться и что мне известно множество вещей, о которых я никогда не говорил. Королева отвечала, что за это она ценит меня еще больше; что во Франции она не нашла никого, кто умел бы хранить тайну, и что это ей было огорчительнее всего, поскольку лишало ее удовольствия вступать в отношения доверительные; что в жизни необходимо иметь кого-то, с кем можно говорить, тем более для особ ее сана. В последующие дни она несколько раз заговаривала о том же; она даже поведала мне о кое-каких скрытых от глаз тогдашних происшествиях. Одним словом, мне показалось, что она хотела бы стать хранительницей моей тайны и готова доверить мне свои. Эта мысль привлекала меня к ней, я был тронут таким отличием и выказывал ей почтение более усердно, чем обыкновенно. Однажды вечером, когда король и все дамы отправились верхом на прогулку в лес, а она не пожелала ехать, поскольку ей нездоровилось, я остался при ней; она прошла к берегу озера и не стала опираться на руки своих людей, чтобы свободней было ходить. Сделав несколько кругов, она подошла ко мне и велела следовать за ней. «Я хочу поговорить с вами, – сказала она, – и вы увидите из моих слов, что я вам друг». Тут она остановилась и, пристально поглядев на меня, прибавила: «Вы влюблены, и поскольку вы никому в том не признаетесь, то полагаете, что о вашей любви никто не знает; но о ней известно, и даже тем, кого это касается. За вами наблюдают, обнаружены места, где вы встречаетесь с вашей возлюбленной, и есть план вас там схватить. Я не знаю, кто она; я не спрашиваю вас об этом, я только хочу оберечь вас от несчастий, которые могут с вами случиться». Судите же, какую ловушку расставила мне королева и как трудно было в нее не попасть. Она хотела знать, влюблен ли я; и не спрашивая, в кого, доказывая, что единственное ее намерение – быть мне полезной, она не позволяла мне предположить, что говорит из любопытства или из умысла.