Гусман де Альфараче. Часть вторая

А попробуйте ей помешать или чем-нибудь воспрепятствовать! Попробуйте вымолвить хоть словечко наперекор! Во всем околотке не найдется дома, лавки, харчевни или пекарни, где ваше житие и деяния не стали бы предметом толков и пересудов: все кругом заговорят, что вы человек никудышный, неуживчивый, ничтожество, скупердяй, брюзга, что вы ходите в курятник считать яйца и щупать кур, что вы снимаете и прячете жир с бульона, что вы привязываете за веревочку сало, которое варится в супе, а потом вынимаете и назавтра снова кладете в кастрюлю, чтобы хватило на целую неделю. А если ваша кухарка от вас уйдет и вы захотите нанять другую, ничего у вас не получится, и вы будете сами варить себе суп: ни одна женщина не пойдет к вам в услужение, пока не наведет справки, а ее уведомят обо всем, что говорила о вас ваша прежняя стряпуха и почему от вас ушла. Кто хочет пользоваться их услугами, должен безропотно сносить любую выходку, ни в чем им не перечить, исполнять все прихоти, а они все равно будут недовольны.

Еще до женитьбы я как-то раз нанял себе кухарку; она оказалась грязнухой и лентяйкой, прислуживать не умела и к тому же любила выпить; я на третий же день ее отпустил и взял другую; эта только что оправилась от болезни и, не проработав у меня двух дней, снова слегла; пришлось отправить ее в больницу. Тогда ко мне привели третью; эта оказалась отпетой воровкой; помню, я приказал ей сварить кролика; она разрезала кролика на части, сварила в кастрюле, а на стол подала только голову да потроха, остальное же исчезло неведомо куда. После этой наглой выходки я и дня не стал держать ее у себя: наутро же уволил. Когда соседи увидели, что за шесть дней я переменил трех кухарок и каждая, покидая мой дом, плакала и ругалась, обо мне пошли нехорошие слухи, меня стали обвинять во всех смертных грехах, и больше трех недель я ходил обедать в харчевню; наслушавшись сплетен, ни одна женщина не хотела поступать ко мне в услужение. Наконец кто-то из приятелей привел ко мне новую стряпуху, которая оказалась хуже всех прежних: она гуляла со всем околотком, так что вокруг нее постоянно вился целый рой поклонников. Я хотел тотчас же отправить ее восвояси, но побоялся соседей. Я не шучу; уволить эту бабу я не решился и предпочел отказаться от квартиры и переехать в другую часть города, а пока потерпеть.

Когда вы дома, им необходимо уйти по своим делам; когда вы уходите, они расположены сидеть дома. Когда им нечего делать, они просят купить кудели и поставить прялку; купишь им кудель и прялку, они будут повсюду жаловаться, что вы жмот и жадина; словом, что бы они ни делали, все неспроста.

Впрочем, подозревать подозревайте, а худого не подумайте. Если и бывают кухарки, ведущие себя столь недостойно, то исключительно среди тех, которые обслуживают студентов. Остальные же ни за что не спутаются с лакеем или конюхом, ни одна не украдет ни полушки, хоть вы рассыпьте деньги по всему полу. Не то чтобы я не мог терпеть в своем доме воровство и распутство, — хотя и этого не следует допускать, — а досадно было, что они старались меня одурачить и сбить с толку, прикрывая свои проделки лживыми увертками и слезами; видя воочию воровство и обман, я вынужден был притворяться, будто верю, что все у них честно и благородно; это-то более всего меня и бесило.

Да, немало приходится терпеть от служанок любого возраста; неизвестно, что хуже — старухи или молодые. Если столько муки приходится принимать от одной, что же должен выстрадать несчастный, которому приходится держать сразу двух? Счастливец, кто может жить без служанок или обойтись самым малым их числом. Известно, что чем больше слуг, тем меньше проку. Впрочем, спешу заверить, что все вышесказанное никак не относится к моей почтенной кухарке, сеньоре Эрнандес, которая слышит мои речи. И я и все знают, что женщина она почтенная и не будет на меня сердиться, особенно если я поднесу ей стаканчик.

Итак, я определился в пансион, чтобы не связываться с кухарками. А недостачу в пище пополнял из собственных припасов, которые хранил у себя в комнате; благодаря: этому я мог продержаться до конца курса, добавляя к рациону по мере необходимости. Хозяин любезно разрешал нам время от времени зажарить на кухне хороший кусок жирной свинины, если его приглашали принять участие в трапезе, и так угощался за счет своих питомцев не менее четырех раз в неделю.

Прослушав курс свободных искусств и метафизики, я окончил его вторым из нашего выпуска, что было вопиющей несправедливостью, ибо по всеобщему мнению я заслужил звание первого; но предпочтение отдали сыну одного из университетских столпов.

После этого я приступил к изучению богословия. Предмет сей пришелся мне по сердцу; я и вообще занимался науками с удовольствием, нравилась мне и развеселая школярская жизнь, так похожая на все, к чему я привык с детства.

Кто на свете пользуется столь же полной свободой? Кому еще живется так спокойно и беззаботно? Есть ли увеселения; в которых было бы отказано студенту? Видит ли он хоть в чем-нибудь отказ?

Если ты человек серьезный, то без труда найдешь товарища; если весельчак и гуляка — тоже не останешься один как перст. Каждый выбирает, что ему по вкусу. Прилежный может потолковать с коллегой о науках, пойти послушать лекцию, поспрягать глаголы, покорпеть над сочинением. А если захочет рассеяться, за чем дело стало? Школяр — все равно что женщина из Монтаньи, у которой прялка всегда при себе: куда бы ни направился студент, хотя бы просто побродить в тени зеленых прибрежных рощ, он и тут не перестанет суммировать, аргументировать, дискутировать с самим собой, не замечая одиночества. Правду говорят, что занятый делом человек не бывает один.

А если раз-другой в году задумаешь встряхнуться, немного ослабить тетиву и покутить в компании приятелей, — что может сравниться со студенческой гульбой? Есть ли на свете лучший праздник и потеха, как стащить пирог, укатить дыню, опрокинуть лоток с миндальным печеньем? Кто и где умеет проделывать все это столь же ловко и красиво? Если вам вздумается пропеть на улице серенаду, испещрить надписями стену чужого дома, устроить достойную встречу новичку, освистать профессора или затеять ни с того ни с сего уличную потасовку, — есть ли на свете другие удальцы, которые могли бы поспорить со школярами из Алькала? Где еще найдете вы светлые головы, сведущие и в искусствах, и в медицине, и в богословии? Где еще услышите вы диспуты, которые могли бы сравниться с теми, что устраиваются в коллегиях по теологии и трем великим языкам? [151] Есть ли еще где факультеты, выпускающие каждый год таких прекрасных и высокоученых студентов? Где еще собрано столько жаждущих знания умов, кои, живя в дружбе и братстве, постоянно соперничали бы между собой, словно непримиримые враги, в ученых занятиях и упражнениях? Где найдешь ты такую кучу верных друзей? Где еще царит такая учтивость в манерах, стройный лад в музыке, мастерство в фехтовании, танцах, беге, прыжках и кегельной игре, — а ведь от всего этого ум делается острее, а тело гибче. Где еще собрано воедино столько благ, включая мягкий климат и плодородную почву? И над этим великолепием высится знаменитый соборный храм, достойный именоваться Фениксом всей испанской земли — столь много соединилось в нем знаменитых имен.

О мать Алькала! Как тебя воспеть? Сумею ли замкнуть свои уста, чтобы не оскорбить тебя недостойной речью, и где найду нужные слова, коли молчать я не в силах! Редко встретишь там студента, настолько нерадивого или предавшегося пороку, чтобы, позабыв главную цель, он пренебрег бы своими обязанностями — это у нас считалось позором. О сладкое студенческое житье! Приятно вспомнить, как мы, бывало, «наряжали епископа» [152], глумились над новичками, окружали их кольцом и обстреливали плевками, били палкой, вымогали вступительный взнос, отбирая последнюю книгу и снимая с плеч сутану! А сколько было треволнений с выбором старосты, как мы подтасовывали голоса, сколько хлопотали, чтобы заручиться лишним сторонником, как боролись за честь своего землячества!