Мемуары

Его ответ изумил Канцлершу; она хотела призвать своего лакея в свидетели того, что она говорила правду. Канцлер ей возразил — уже не думала ли она, что лакей достоин большего доверия, чем он, будто у того были лучшие глаза, чем у него. Приглашенная смеялась украдкой над их спором; она еще и не так бы рассмеялась, если бы не боялась, что Канцлерша и от нее тоже потребует свидетельства; но дело обернулось совсем другим образом, и вот как свершилась развязка. Канцлер, рассерженный постоянными утверждениями жены, что ее Маркиз Спинола был красавцем и имел тот вид, в каком нам обычно представляют Бога Марса, сказал ей, что не удовлетворится общим описанием и хотел бы, чтобы она обрисовала этого человека в деталях. Она только этого и желала, и когда сделала это, он прекрасно увидел, что упомянутый человек был не кем иным, как его зятем. Он сказал, что она не должна бы больше порицать свою дочь, влюбившуюся в него, раз уж сама призналась, что если бы ей предстояло выходить замуж, с ней случилось бы то же самое. Она была крайне поражена его словами и немного обиделась на Даму, окружившую тайной все, что с ней произошло в настоящее время. Но законы гостеприимства требовали от нее сдержанности по отношению к гостье, потому на этом все и закончилось, и это дело больше не выносилось на обсуждение.

Однако Канцлерша прониклась отныне такой симпатией к своему зятю, что если бы это зависело лишь от нее, она не только простила бы дочь в тот же час, но еще и согласилась бы с ней по поводу великолепного выбора, какой она сделала, снова выйдя замуж. Оставалось пожелать этим новобрачным, чтобы и Канцлер был бы в таком же настроении. Но так как он был упрям, как мул, хотя и добрый человек в глубине души, он продолжал не только вести с ними войну, но еще и жаловался совершенно несправедливо: они столь мало старались обезоружить его гнев, что не боялись даже ежедневно показываться именно в тех местах, куда он должен был направляться по обязанностям своей службы. Речь шла о Лувре, где Граф и Графиня часто находились в их качестве Придворных, и так как их общие друзья были бы рады видеть их всех примирившимися, они посоветовали молодым удалиться из Парижа на некоторое время, дабы выказать Канцлеру большее почтение. Граф и Графиня попросили тогда Месье де Бельевра, кого мы увидим позже Первым Президентом Парламента Парижа, одолжить им его дом в Берни, располагавшийся у самых ворот этого великого города. Он был счастлив предоставить им это удовольствие, и когда они туда переехали, весь Двор являлся их там навещать, вовсе не заботясь о том, что мог сказать об этом Канцлер. Оба новобрачных были весьма уважаемыми персонами, кроме того, все прекрасно понимали, — когда у Канцлера пройдет его фантазия, он ни и коей мере не будет возражать против того, чтоб к ним являлись с визитами, он даже будет признателен тем, кто оказывал им знаки внимания.

Так как никто не сомневался в подобных ожиданиях, явились разнообразные посредники для налаживания примирения между столь близкими особами. Граф и Графиня и не требовали ничего лучшего, и говорили всем, кто с ними об этом беседовал, что если требовалось идти просить на коленях прощения у Канцлера, они всегда готовы это сделать; больше того, если бы они знали, что их свадьба должна быть ему неприятна, они бы воздержались от такого шага, чтобы не подавать ему повода огорчаться из-за них. Не было ничего более покорного, чем эти их слова, и их друзья старались превозносить их перед Канцлером, но так как его трудно было провести, он им отвечал, что не было ничего проще говорить так после сделанного шага, когда всем прекрасно известно, что он уже не способен здесь ни прибавить, ни убавить. Итак, он казался суровым, как старый Капрал, как вдруг смягчился и тогда, когда об этом меньше всего думали. Вот как все это произошло.

/Вспыльчивость Месье де Тревиля. / Месье де Тревиль, осмеливавшийся сопротивляться Кардиналу де Ришелье, кто был, однако, ужасом всей Высшей Знати, заставил ценить себя еще больше теперь, когда имел дело всего лишь с вялым Министром, и о ком уже начинали поговаривать, что стоит ему показать зубы, как добьешься от него, чего захочешь, — Месье де Тревиль, говорю я, вырвав у него некую милость, какой он от него никогда бы не добился, если бы тот не боялся его еще больше, чем не любил, сам явился представить Грамоты Канцлеру из страха, как бы тот не отказался скрепить их печатью, если он распорядится представить ему их через кого-нибудь другого. Канцлер, кто не был вовсе так же вял, как Кардинал, хотя и любил угождать Могущественным, приняв Грамоты и увидев, прочитав их, что если он приложит к ним печать, это может подать повод к ропоту тех, кто мог иметь здесь интерес, вернул ему Грамоты, не пожелав их скрепить. Он сказал, что ему надо предварительно поговорить о них с Королевой Матерью, а когда его спросят, по каким причинам Грамоты не прошли через Канцлера, он надеется, что никто об этом больше и не подумает. Тревиль, не привыкший, чтобы ему отказывали в лицо, ответил на Гасконский манер, что, видимо, Королева прекрасно знала, что делала, когда предоставляла ему ту милость, какую он теперь предъявляет Канцлеру, что тот немного слишком о себе возомнил, желая контролировать ее действия, и если тот не скрепит Грамоты добровольно, то ему не составит труда заставить его скрепить их силой; Королева сама прикажет ему вскоре это сделать, и лучший совет, какой он мог бы ему дать, как добрый друг, не связывать себе рук подобным делом.

Он немного чересчур занесся, говоря таким образом с первым Чиновником Короны; но каким бы разумом ни обладал человек, бывают обстоятельства, когда, далеко не владея своими чувствами, позволяешь себе увлечься до такой степени, что теряешь рассудок. Месье де Тревиль, вместо того, чтобы прийти в себя и сделаться более мудрым, не удовольствовался только тем, что сказал, но совершил еще один поступок, оскандаливший всю Роту. Это был день Печати, и событие стало еще более замечательным от большого числа людей, собравшихся там; как бы там ни было, не заботясь более о стольких свидетелях своей вспыльчивости, он снова спросил, не пожелает ли тот скрепить печатью Грамоты, и, увидев, что тот не хочет ничего делать, сказав ему, что никогда больше не окажет ему чести представлять их во второй раз, ни даже представлять ему когда-либо другие, он начал рвать их прямо у него под носом. Он добавил, как своего рода угрозу, что это больше не его дело, но дело Королевы, и он оставляет ей заботу заставить себе подчиняться.