Удачливый крестьянин

Да если бы только это! Пусть бы себе дурила. Но моя ученая богословка стала совершенно несносной и вконец отравила мне жизнь. Если я приглашал приятеля пообедать у нас, мадам отказывалась сесть с грешником за стол: он, видите ли, недостаточно праведен; она нездорова и будет обедать у себя; а кстати помолится богу, чтобы он простил мое вольнодумство и беспутство.

Только монах, священник или, в крайнем случае, святоша вроде нее самой, достойны были сидеть за моим столом. Перед моими глазами постоянно торчал капюшон или сутана. Я не говорю, что это люди непорядочные; но они неподходящая компания для нас, тоже людей порядочных, но в другом роде; ведь мой дом – не монастырь и не церковь, а ем я не в трапезной, а в столовой.

Особенно досаждало мне то, что этим служителям господним подавались самые изысканные яства, а мы, грешники, – я и мои светские друзья, – ели что придется: ну, скажите сами, есть ли тут здравый смысл и справедливость? Да, господа, здесь я много чего порассказал, но даже с этим я готов был помириться; покой дороже всего; я бы не поднимал шума, если бы не мой секретарь!

– А, секретарь! – заметил молодой человек. – Это уже становится серьезнее.

– Да, – продолжал рассказчик, – я стал ревновать, и дай бог, чтобы напрасно. Приспешники моей супруги утверждали, что подозрения мои – напраслина и клевета и что только злобный человек может упрекнуть в неблаговидном поведении такую добродетельную даму: ведь она никуда не ходит, кроме как в церковь, ничем не интересуется, кроме проповедей, богослужений и молитв о спасении души. Ладно, болтайте, что вам угодно. Секретарь этот работал у меня; он был сыном горничной ее покойной матушки. Этот-то балбес недалекого ума, но смазливой наружности, которого я держал из милости, был, по мнению мадам, отмечен божьей благодатью. Он бегал по ее поручениям, ходил справляться, как поживает отец такой-то, сестра такая-то, господин Икс, монсеньер Игрек (один – кюре, другой – викарий, третий – капеллан [58]) или вел с ней долгие разговоры, подавал то образ, то воскового агнца, то ковчежец с мощами, приносил ей назидательные книги и читал вслух. Меня это беспокоило; время от времени я начинал браниться. Что это за странная набожность? – ворчал я. – Почему столь святая женщина отнимает у меня секретаря! Выходит, наш супружеский союз недостаточно благочестив?

Мадам^ именовала меня не иначе, как «своим крестом» или «казнью египетской». Я называл ее первым попавшимся словом и выражений не выбирал. Секретарь меня раздражал, я не мог привыкнуть к таким порядкам. Стоило мне послать его куда-нибудь по делу, она уже стонала, что я взвалил на него непосильный труд. «Право же, – говорила она с состраданием, которое едва ли послужит ко спасению ее души, – право же, он хочет убить этого бедного мальчика!»

Скотина-секретарь как-то раз заболел, и надо же быть такому совпадению, на другой день меня самого свалила горячка. За мной ходили слуги, за балбесом – сама мадам. «Мосье – хозяин в доме, – объясняла она свое поведение, – стоит ему приказать, и все бегут исполнять приказ, а кто позаботится о бедном мальчике, если не я?» Стало быть, меня она забросила из чистого милосердия.

Думаю, что именно наглость этой женщины спасла мне жизнь. Я был так возмущен, что от злости выздоровел; и первым признаком моего выздоровления было то, что я выдворил из дома этого малого; поправится где-нибудь в другом месте. Моя благочестивая жена, трясясь от гнева, накинулась на меня, точно фурия, и потребовала объяснений.

«Я отлично вас понимаю, милостивый государь; вы желаете меня оскорбить; низость ваших побуждений очевидна; господь заступится за меня, сударь, господь вас покарает».

Но я не был расположен слушать ее речи; если она не помнила себя от ярости, то и я вел себя, как конюх. «К черту! – орал я. – Не станет господь ссориться со мной из-за того, что я вышвырнул вон этого жулика! Убирайтесь прочь, плевать мне на ваше подозрительное благочестие, довольно морочить мне голову! Оставьте меня в покое!»

Что же она придумала? У нас служила молоденькая горничная, славная, кроткая девушка. Мадам к ней не благоволила – конечно, оттого, что девушка эта была моложе и красивее ее, и к тому же заслужила мое расположение. Пожалуй, я не перенес бы горячки, если бы не она. Бедная девочка утешала меня после жениных выходок, успокаивала, когда я сердился. Я, со своей стороны, ей покровительствовал. Она и до сих пор живет у меня; понятливая девочка и очень мне предана.

Так вот, моя благоверная вызвала ее после обеда к себе в комнату, стала за что-то ругать и, наконец, дала пощечину, якобы за дерзкий ответ; потом заявила, что не потерпит с моей стороны никаких поблажек, и выгнала девушку.

Нанетта (так звали горничную) пришла ко мне проститься, вся в слезах, и рассказала о пощечине.

Я понял, что жена мстит за секретаря. «Успокойся, Нанетта, – сказал я девушке, – пусть ее бесится, не обращай внимания. Оставайся здесь, я сам все улажу».

Жена моя вышла из себя и заявила, что не желает ее больше видеть, Но я был тверд– Мужчина – хозяин в доме, особенно если он прав.

Мое упорство отнюдь не способствовало миру в семье. Каждый разговор с женой кончался ссорой.

Я нанял, заметьте, другого секретаря, и жена моя сразу же его невзлюбила и изводила по всяким пустякам, для того лишь, чтобы насолить мне, но он пропускал ее придирки мимо ушей, следуя моему совету не обращать на нее внимания; он ее просто не слушал.

Через несколько дней я узнаю, что жена решила довести меня до крайности. «Если богу будет угодно, этот грубиян нанесет мне побои» – это она про меня. Мне передали. «Э, нет, матушка, не надейся; такого удовольствия я тебе не доставлю; мелкие обиды – это да, это сколько угодно, но и только, могу поклясться».

Клятва эта оказалась не к добру. Никогда и ни в чем не следует клясться. Однажды она так меня допекла, столько наговорила гадостей, да еще самым благочестивым тоном, что я забыл свои похвальные намерения и поддался искушению: вспомнив всю ее наглость и обиду, нанесенную из-за меня безвинной Нанетте, я не удержался и закатил ей пощечину при свидетелях из числа ее друзей.

Это произошло мгновенно; жена сейчас же вышла из дому и подала на меня в суд; с того времени и по сей день мы с ней судимся, о чем я жестоко сожалею, ибо эта праведная дама, несмотря на мои показания насчет секретаря, о котором хочешь – не хочешь пришлось заявить, может выиграть дело, если я не найду себе могущественных покровителей; за этим я и еду в Версаль.

– Оплеуха может вам повредить, – заметил молодой человек, выслушав судившегося господина. – Правда, отношения вашей супруги с секретарем мне подозрительны, так же как и вам; боюсь, что вы имеете все основания жаловаться, но ведь это дело совести, доказательств никаких нет. А злосчастная оплеуха, напротив, случилась при свидетелях.

– Умерьте ваш пыл, милостивый государь, – возразил тот с досадой, – оставим в покое секретаря; я сам разберусь в этом деле, без посторонней помощи, так что не трудитесь понапрасну; что до пощечины, поживем – увидим; теперь я сожалею только об одном: что не влепил ей сразу две или три; а прочее вовсе не предмет для обсуждения. Возможно, что вопрос о секретаре не так уж ясен: у меня были свои причины поднимать шум. Этот секретарь просто болван; моя жена, может быть, даже и не сознавала, что влюблена в него, так что если кого и оскорбила, то скорее господа, в душе своей, чем меня. Словом, была ли за ней вина или нет, – я говорю, что была, – предоставьте судить об этом мне самому.

– Конечно, – согласился офицер, чтобы его успокоить, – можно ли верить рассерженному мужу? Ревнивец склонен ошибаться; из того, что вы рассказали, я лично делаю лишь один вывод: ваша жена – натура необщительная и склонная к мизантропии, и ничего больше. Давайте переменим разговор и расспросим этих молодых людей, зачем они едут в Версаль, – продолжал он, обратившись ко мне и к молодому человеку. – Думаю, что вы только-только окончили коллеж (это относилось ко мне), и в Версаль вас влечет любопытство или желание повеселиться.