Рассказы о временах Меровингов

Фредегонда, может-быть раздосадованная ежедневно доходившими до нее известиями обо всем, чтò говорилось в городе, обнаружила нетерпение, заставившее ее выказать свой характер и уклониться от умеренности, которую она до того времени соблюдала. По ее повелению, несчастный мастеровой наказан был плетьми, потом подвергнут другим истязаниям и наконец посажен в темницу, закованный по ногам и рукам [416]. Модест был из числа людей, в то время не редких, которые с безграничной верой соединяли восторженное воображение; убежденный в том, что страдает за правое дело, он ни минуты ни сомневался, что небесное всемогущество освободит его. Около полуночи, два воина, стерегшие его, уснули, и он тотчас же с величайшим усердием начал молить Бога о ниспослании к нему, в его несчастии, святых епископов Мартина и Медара [417]. За молитвой его последовало одно из тех странных, но действительных явлений, которая наука наших дней тщетно пыталась истолковать, приписывая их действию восторженного состояния. Может-быть, полное убеждение в том, что молитва его услышана, доставила пленнику необыкновенное приращение силы и ловкости и как-бы новое чувство, более тонкое и могущественное, нежели другие; может-быть, освобождение его было следствием только счастливого случая; но, по сказанию очевидца, он успел разорвать оковы, отворить двери и скрыться. — Епископ Григорий, проводивший эту ночь в бдении в базилике св. Медара, увидел, к великому своему удивлению, Модеста, вошедшего и просившего со слезами его благословения [418].

Слух об этом происшествии, переходя из уст в уста, еще более усилил волнение умов в Суассоне. Кàк ни было унижено, в общественном порядке того времени, сословие людей римского происхождения, однако в негодовании целого города, громко выражавшемся против гонения, замышленного на турского епископа, заключалось нечто такое, чтò должно было в высшей степени досаждать его противникам и даже действовать в его пользу на умы судей. Для отклонения членов собора от этого влияния, а может-быть и для того, чтобы самому удалиться от зрелища неприятной для него популярности Григория Гильперик решил, что собор епископов и суд будут переведены в бренское королевское поместье. Он отправился туда с своим семейством, в сопровождении всех епископов, уже съехавшихся в Суассон. Так как там не имелось церкви, а были только домашние молельни, то члены собора получили приказание заседать в одном из домов, может-быть, в большом деревянном строении, которое дважды в году, когда король находился в Брени, служило местом народного собрания вождей, и свободных людей франкского племени [419].

Первое событие, ознаменовавшее открытие собора, было литературное, а именно присылка длинного стихотворения, написанного Венанцием Фортунатом и посвященного в одно и то же время королю Гильперику и всем епископам, собранным в Брени [420]. Необыкновенное положение, которое умом своим и уменьем уживаться создал себе этот Итальянец, последний стихотворец высшего галло-римского общества, требует отступления от рассказа [421]. Родившись в окрестностях Тревизы, воспитанный в Равенне, Фортунат прибыл в Галлию на поклонение гробнице св. Мартина; но как это странствование доставляло ему разного рода удовольствия, то он и не торопился его окончить [422]. Сходив на богомольев Тур, он продолжал странствовать из города в город, встречая всюду радушный и почетный прием со стороны богатых и знатных людей которые любили еще блеснуть вежливостью и изяществом в обхождении [423]. Он обходил Галлию от Майнца до Бордо, и от Тулузы до Кёльна, посещая на пути своем епископов, графов, герцогов, то галльского, то римского происхождения, и находил в них, по большей части, заботливых хозяев, а иногда и настоящих друзей.

Те, кого он оставлял после более или менее продолжительного пребывания в их епископском дворце, загородном доме или укрепленном зàмке, вели с ним с-тех-пор постоянную переписку, и он отвечал на письма их элегическими стихотворениями или описывал воспоминания и приключения своего странствования. Он рассказывал каждому о красотах природы или памятниках своей родины; описывал живописные местности, реки, леса, возделанные поля, богатство церквей, приятность увеселительных дворцов [424]. Эти описания иногда довольно-верные, иногда неопределенные и напыщенные, были перемешаны с приветствиями и лестью. Остроумный стихотворец славил в франкских владельцах их добродушный вид, гостеприимство, свободу изъясняться на латинском языке, а в галло-римских дворянах их политическое искусство, тонкость ума, познания в делах и в правоведении [425]. К похвалам благочестию епископов и усердию их сооружать и освящать новые храмы, присоединял он похвалы правительственным трудам их на благоденствие, украшение или безопасность городов. Одного превозносил за восстановление древних зданий, претории, портика, баней; другого — за отвод течения реки и прорытия оросительных каналов; третьего — за возведение цитадели, снабженной башнями и военными снарядами [426]. Надо признаться, что все это было отмечено признаками чрезвычайного упадка литературы, написано слогом небрежным и вместе с тем изысканным, наполнено неправильностями, ошибками и пустой игрой слов; но, за исключением всего этого, любопытно следить, как появление Фортуната в Галлии пробуждало в ней последний луч умственной жизни и как этот чужестранец делался общей связью между теми, которые в мире, склонявшемся к варварству, одиноко сохраняли любовь к словесности и умственным наслаждениям [427]. Из всех дружественных связей Фортуната, самой пылкой и продолжительной была дружба его с женщиной, Радегондой, одной из супруг короля Клотера I-го, заключившейся тогда в монастырь, который она сама основала в городе Пуатье и где постриглась как простая инокиня.

В 529 году Клотер, нейстрийский король, соединился с братом своим Теодериком, шедшим войной на Торингов или Тюрингов, народ, бывший в саксонском союзе, — соседний и враждебный австразийским Франкам [428]. Тюринги были разбиты в нескольких битвах, храбрейшие из воинов их пали на берегах Унструдта [429]; страна их, опустошенная огнем и мечом, сделалась данницей Франков, и победоносные короли поровну разделили между собой добычу и пленников [430]. На долю нейстрийского короля достались двое детей королевского рода, сын и дочь Бертера, предпоследнего короля Тюрингов. Девочке (это и была Радегонда) едва было восемь лет от роду; но ранняя красота ее и приятность сделали такое впечатление на чувственную душу франкского владыки, что он решился воспитывать ее по своему и взять со временем себе в супруги [431].

Радегонду тщательно берегли в одном из королевских теремов, в поместье Атьè, на реке Сомме. Там, по похвальной причуде своего властелина и будущего супруга, она получила не простое воспитание девушек германского племени, умевших только прясть, да скакать верхом на охоте, но утонченное образование богатых женщин Галлии. К изящным рукоделиям образованной женщины присоединено было изучение римской словесности, чтение светских поэтов и духовных писателей [432]. Был ли ум ее от природы доступен всем нежным впечатлениям, или разорение ее родины, погибель семейства и зрелище варварской жизни, которой она была свидетельницею, поселили в ней грусть и отвращение, только она полюбила книги, как-будто они открывали перед ней духовный мир лучше того, который окружал ее [433]. Читая Писание и жития святых, она плакала и желала быть мученицей; вероятно, другие чтения ее сопровождались иными, не столь мрачными мечтами о спокойствии и свободе. Но вскоре в ней восторжествовал набожный энтузиазм, поглощавший тогда все, что только было благородного и возвышенного между человеческими дарованиями; и эта юная варварка, пристрастившись к понятиям и нравам образованности, усвоила их в самом чистейшем их проявлении — в жизни христианской [434].