Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Услышавъ это Санчо сталъ. въ свою очередь, со слезами на пазахъ, умолять своего господина отказаться отъ ужаснаго предпріятія, въ сравненіи съ которымъ и вѣтренныя мельницы, и приключеніе съ сукновальницами и всѣ остальныя приключенія рыцаря были сущею благодатью небесной. «Одумайтесь, ради-Бога, одумайтесь, ваша милость», говорилъ Санчо; «здѣсь право нѣтъ никакихъ очарованій и ничего похожаго на нихъ. Я собственными глазами видѣлъ за рѣшеткою лапу настоящаго льва, и, судя по этой лапищѣ, думаю, что весь левъ долженъ быть больше иной горы».

— Со страху онъ покажется тебѣ, пожалуй, больше половины міра, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Уйди, Санчо, и оставь меня одного. Если мнѣ суждено умереть здѣсь, то, ты знаешь наши условія: ты отправишься въ Дульцинеѣ; объ остальномъ молчу. Къ этому онъ добавилъ еще все что, ясно показавшее невозможность отклонить рыцаря отъ его сумазброднаго намѣренія.

Донъ-Діего не прочь былъ воспротивиться силою, но оружіе его далеко уступало оружію Донъ-Кихота; къ тому же онъ находилъ не совсѣмъ благоразумнымъ сражаться съ полуумнымъ, какимъ онъ считалъ теперь Донъ-Кихота вполнѣ. Поэтому, когда рыцарь обратися опять съ угрозами къ возницѣ и другому человѣку, приставленному смотрѣть за львами, Донъ-Діего счелъ за лучшее пришпорить свою кобылу и удалиться куда-нибудь прежде, чѣмъ львовъ выпустятъ на волю. За нимъ послѣдовали возница и Санчо. Послѣдній оплакивалъ заранѣе погибель своего господина, вполнѣ увѣренный, что ужъ львы не поцеремонятся съ нимъ и не выпустятъ его живымъ изъ своихъ страшныхъ лапъ. Онъ проклиналъ судьбу свою, проклиналъ часъ, въ который пришла ему мысль вступить въ услуженіе къ Донъ-Кихоту, но, проклиная и рыдая, не забывалъ пришпоривать своего осла, чтобы поскорѣе убраться куда-нибудь подальше отъ львовъ.

Когда посланный со львани увидѣлъ, что бѣглецы наши уже далеко, онъ еще разъ попытался было утоворить и отклонить Донъ-Кихота отъ его намѣренія.

— Я слышу и понимаю васъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, но довольно увѣщаній: мы напрасно только теряемъ время; прошу васъ, приступите поскорѣе въ дѣлу.

Пока отпирали первую клѣтку, Донъ-Кихотъ подумалъ, не лучше ли будетъ сразиться теперь пѣшимъ, и нашелъ, что дѣйствительно лучше, такъ какъ Россинантъ могъ очень легко испугаться львовъ. Въ ту же минуту онъ спрыгнулъ съ коня, кинулъ копье, прикрылся щитомъ, обнажилъ мечь и твердымъ, увѣреннымъ шагомъ, полный дивнаго мужества, подошелъ къ телѣгѣ, поручая душу свою Богу и Дульцинеѣ.

На этомъ мѣстѣ пораженный историкъ останавливается и восклицаетъ: «О, храбрый изъ храбрыхъ и мужественный изъ мужественныхъ, безстрашный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій! О, зеркало, въ которое могутъ смотрѣться всѣ герои міра! О, новый нашъ Мануель Понседе Леонъ, эта закатившаяся слава и гордость испанскихъ рыцарей, воскресшая въ лицѣ твоемъ! Какими словами разскажу я этотъ ужасный, безпримѣрный въ исторіи подвигъ твой? Какими доводами увѣрю я грядущія поколѣнія въ его непреложной истинѣ? Какими похвалами осыплю тебя? И найду ли я, преславный рыцарь, хвалу тебя достойную! для достойнаго прославленія тебя ничто — сама гипербола. Пѣшій, одинъ, вооруженный только мечомъ, и то не съ славнымъ клинкомъ щенка [6], и не особенно хорошимъ щитомъ, ты безстрашно ожидаешь битвы съ двумя величайшими львами африканскихъ степей! Да восхвалятъ тебя сами подвиги твои, да говорятъ они за меня, ибо не достаетъ мнѣ словъ достойно тебя возвеличить»! Этимъ историкъ заканчиваетъ свое восклицаніе и продолжая разсказъ свой говоритъ: Когда приставленный смотрѣть за львами человѣкъ увидѣлъ, что Донъ-Кихотъ стоитъ уже, готовый въ битвѣ, и что, волей неволей, нужно приступить въ дѣлу, дабы не подвергнуться гнѣву смѣлаго рыцаря, онъ отворилъ, наконецъ, обѣ половины клѣтки, и тутъ взорамъ Донъ-Кихота представился левъ ужасной величины и еще болѣе ужаснаго вида. Въ растворенной клѣткѣ онъ повернулся впередъ и назадъ, разлегся во весь ростъ, вытянулъ лапы и выпустилъ когти; спустя немного раскрылъ пасть, слегка зѣвнулъ и вытянувъ фута на два языкъ, облизалъ себѣ глаза и лицо, потомъ высунулъ изъ клѣтки голову и обвелъ кругомъ своими горящими, какъ уголь, глазами, при видѣ которыхъ застыла бы кровь въ сердцѣ самого мужества, но только не Донъ-Кихота, съ невозмутимымъ спокойствіемъ наблюдавшаго всѣ движенія звѣря, сгарая желаніемъ, чтобы левъ выпрыгнулъ изъ клѣтки и кинулся на него. Рыцарь только этого и ждалъ, надѣясь въ ту же минуту искрошить въ куски ужаснаго льва; до такой степени доходило его героическое, невообразимое безуміе. Но великодушный левъ, болѣе снисходительный, чѣмъ яростный, не обращая вниманія на людскія шалости, поглядѣвъ на право и на лѣво, повернулся задомъ въ Донъ-Кихоту и съ изумительнымъ хладнокровіемъ разлегся по прежнему. Донъ-Кихотъ велѣлъ тогда сторожу бить его палкой, чтобы насильно заставить разсвирепѣвшаго льва выйти изъ клѣтки.

— Ну ужъ какъ вамъ угодно, отвѣчалъ сторожъ, а только я этого не сдѣлаю, потому что первому поплатиться придется мнѣ самому. Господинъ рыцарь! удовольствуйтесь тѣмъ, что вы сдѣлали; для вашей славы этого вполнѣ довольно, не искушайте же во второй разъ судьбы. Клѣтка льва, какъ вы видите, отворена; ему вольно выходить, вольно оставаться въ ней; и если онъ по сю пору не вышелъ, то не выйдетъ и до завтра. Но вы, господинъ рыцарь, торжественно выказали все величіе вашей души, и никто не обязанъ для своего врага сдѣлать больше, чѣмъ сдѣлали вы. Вы вызвали его на бой и съ оружіемъ въ рукахъ ожидали въ открытомъ полѣ. Если врагъ отказывается отъ битвы, безславіе падетъ на его голову, и побѣдный вѣнокъ увѣнчаетъ того, кто вооруженный ожидалъ боя и врага.

— Ты правъ, сказалъ Донъ-Кихотъ; запри, мой другъ, клѣтку, и дай мнѣ удостовѣреніе, въ той формѣ, какую найдешь лучшей, въ томъ, что здѣсь произошло въ твоихъ глазахъ; какъ ты открылъ клѣтку льва, какъ я ждалъ, ждалъ, да такъ и не дождался его, потому что онъ легъ спать. Я исполнилъ свой долгъ; для меня не существуетъ болѣе очарованій, и одинъ Верховный Судія да будетъ отнынѣ зиждителемъ и хранителемъ разума, правды и истинныхъ рыцарей. Запри же клѣтку, а я подамъ знакъ бѣглецамъ возвратиться назадъ, чтобы услышать про это великое приключеніе изъ твоихъ устъ.

Сторожъ не заставилъ повторять себѣ приказаній, а Донъ-Кихотъ, поднявъ на копье бѣлый платокъ, которымъ онъ обтиралъ съ себя сыворотку, приглашалъ теперь этимъ платкомъ бѣглецовъ возвратиться назадъ. Бѣглецы наши мчались между тѣмъ во всю прыть, ежеминутно оглядываясь назадъ. Санчо первый замѣтилъ бѣлый платовъ своего господина. «Пусть убьетъ меня Богъ», воскликнулъ онъ, «если господинъ мой не побѣдилъ львовъ, потому что это онъ насъ зоветъ». Услышавъ это, спутники его остановились и, хорошо вглядѣвшись, увидѣли, что ихъ дѣйствительно зоветъ Донъ-Кихотъ. Немного оправившись отъ страха, они стали медленными шагами возвращаться назадъ, пока не разслышали, наконецъ, голоса Донъ-Кихота. Тогда они поспѣшили возвратиться къ телѣгѣ. Увидѣвъ ихъ возлѣ себя, рыцарь сказалъ возницѣ: «теперь запрягай, любезный, твоихъ муловъ и отправляйся съ Богомъ, а ты, Санчо, дай два золотыхъ ему и сторожу въ вознагражденіе за время, потерянное ими изъ-за меня».

— Дамъ, съ удовольствіемъ дамъ, отвѣчалъ Санчо; но скажите на милость, что сталось съ львами — живы ли они?

Въ отвѣтъ на это человѣкъ, смотрѣвшій за львами, разсказалъ со всѣми мелочами — преувеличивая все до невѣроятности — встрѣчу Донъ-Кихота съ львами и его безпримѣрную храбрость.

— При видѣ рыцаря, говорилъ онъ, левъ струсилъ и не хотѣлъ покидать клѣтки, не смотря на то, что я долго держалъ ее отворенною, и когда я доложилъ господину рыцарю, что приводить льва въ ярость, какъ того требовала ихъ милость, и заставлять его силою кинуться на насъ, значило бы испытывать самого Бога, тогда только онъ позволилъ мнѣ, и то противъ воли, затворить клѣтку.

— Ну, что скажешь теперь, Санчо? спросилъ Донъ-Кихотъ; есть ли на свѣтѣ очарованіе, которое можно противопоставить истинному мужеству? волшебники могутъ ослабить, быть можетъ, мои удачи, но только не мое мужество; пусть сразятся они со мною: я ихъ вызываю и жду.