Нескромные сокровища

Мангогул был так же любезен в своем серале, как велик на троне. Он не руководился в своем поведении смешными обычаями родной страны. Он раскрыл двери дворца, где жили его жены, он выгнал оскорбительных стражей их добродетели, он благоразумно доверил их верность им же самим: в их апартаменты был такой же свободный доступ, как в какой-нибудь монастырь фландрских каноннес, и нравы там были, конечно, такие же строгие. И это было, без сомнения, очень мудро. Что это был за добрый султан! Не было ему подобных, разве только в некоторых французских романах. Он был мягок, приветлив, весел, галантен, красив собой; созданный для удовольствий, он любил их и обладал таким умом, какого не было у всех его предшественников, вместе взятых.

Вполне понятно, что при стольких редких достоинствах многие женщины желали победы над ним; некоторые из них в этом успели. Те, которые упустили его сердце, постарались утешиться с сановниками его двора. Молодая Мирзоза была из числа первых. Я не стану забавляться подробным описанием качеств и прелестей Мирзозы, мой труд оказался бы бесконечным, а я хочу, чтобы он имел конец.

Глава третья,

которую можно рассматривать как первую в этой книге

Мирзоза владела сердцем Мангогула уже несколько лет. Любовники говорили и повторяли друг другу тысячу раз все, что необузданная страсть внушает самым умным людям. Они дошли до полной откровенности и сочли бы преступлением утаить друг от друга самое незначительное событие своей жизни. Не раз они высказывали друг другу странные предположения:

«Если бы небо, возведшее меня на трон, осудило меня родиться в низком положении, снизошли бы вы до меня? Увенчали бы вы меня, Мирзоза?»

«Если бы Мирзоза утратила те незначительные прелести, какие в ней находят, продолжал бы Мангогул любить ее до конца?»

Такие предположения, – говорю я, – которые по вкусу изобретательным любовникам, приводят к ссоре наиболее нежных и часто заставляют лгать наиболее искренних, – были у них в ходу.

Фаворитка, в высокой степени обладавшая редким и ценным талантом хорошо рассказывать, исчерпала всю скандальную хронику Банзы. Так как она не отличалась большим темпераментом, она не всегда была расположена к ласкам султана, да и султан не всегда бывал расположен их оказывать. Бывали дни, когда Мангогул и Мирзоза не знали, о чем говорить, что делать, и, хотя они по-прежнему любили друг друга, ничто их не забавляло. Такие дни выпадали редко. Но все же они бывали. И вот однажды наступил такой день.

Султан лежал, небрежно раскинувшись на кушетке, против фаворитки, которая занималась вязанием, не говоря ни слова. Погода не позволяла гулять. Мангогул не решался предложить партию пикета. Около четверти часа длилось это угрюмое молчание, наконец, султан, зевнув несколько раз, заговорил:

– Надо признать, что Желиот [3] пел, как ангел.

– И что ваше высочество умираете от скуки, – прибавила фаворитка.

– Нет, мадам, – возразил Мангогул, полузевая, – минуты, когда видишь вас, не могут быть минутами скуки.

– От вас ничего нельзя ждать, кроме галантности, но вы задумчивы, рассеянны, зеваете. Что с вами, государь?

– Сам не знаю, – сказал султан.

– А я догадываюсь, – продолжала фаворитка. – Мне было восемнадцать лет, когда я имела счастье вам понравиться. Уже четыре года, как вы любите меня. Восемнадцать да четыре – двадцать два. Я уже порядком состарилась.

Это вычисление заставило Мангогула улыбнуться.

– Но если я уже не гожусь для наслаждений, – прибавила Мирзоза, – я хочу вам, по крайней мере, поставить на вид, что я очень хороша как советчица. Разнообразие удовольствий, которыми наполнены ваши дни, не избавило вас от насыщения. Вы пресыщены. Вот ваша болезнь, государь.

– Я не согласен с вашими предположениями, – сказал Мангогул, – но если бы это была правда, знаете ли вы какие-нибудь лекарства от этого?

Подумав с минуту, Мирзоза ответила султану, что его высочеству, как ей показалось, очень пришлись по душе рассказы о галантных похождениях в их городе, а потому она очень жалеет, что у нее нет их больше в запасе, что она недостаточно осведомлена о приключениях при дворе, но что прибегла бы и к этому средству в ожидании чего-нибудь лучшего.

– Я нахожу это средство хорошим, – сказал Мангогул, – но кто знает историю всех этих сумасбродок? И если бы они были известны, кто расскажет мне их так, как вы?

– И все же давайте познакомимся с ними, – сказала Мирзоза. – Кто бы их ни рассказывал, я уверена, что Вы, ваше высочество, выиграете в отношении содержания то, что проиграете в смысле формы.

– Нам с вами, если захотите, нетрудно вообразить, что у моих придворных дам могут быть очень забавные приключения, – сказал Мангогул, – но как бы они ни были забавны, что толку, раз невозможно с ними познакомиться?

– Здесь могут встретиться затруднения, – ответила Мирзоза, – но я думаю, что нет ничего невозможного. Гений Кукуфа, ваш родственник и друг, делал вещи еще более трудные.

– О радость моего сердца, – воскликнул султан, – вы восхитительны! Я не сомневаюсь, что гений обратит все свое могущество мне на пользу. Я сейчас же запрусь в моем кабинете и призову его.

Затем Мангогул встал, поцеловал фаворитку, по обычаям Конго, в левый глаз и удалился.

Глава четвертая

Вызов гения

Гений Кукуфа, старый ипохондрик, опасаясь, как бы светская сутолока и общение с другими гениями не помешали его спасению, укрылся в уединении, чтобы всласть заняться усовершенствованием Великой Пагоды, щипать, царапать себя, выкидывать разные шутки, скучать, беситься и издыхать с голоду. Там он лежит на циновке, зашитый в мешок, бока его стиснуты веревкой, руки скрещены на груди, голова закрыта капюшоном, из-под которого выглядывает только кончик бороды. Он спит, но можно подумать, что он созерцает. У него нет другого общества, кроме совы, дремлющей у его ног, нескольких крыс, грызущих его подстилку, и летучих мышей, кружащихся над его головой; его вызывают, произнося под звуки колокола первый стих ночного богослужения браминов. Тогда он подымает свой капюшон, протирает глаза, надевает сандалии и отправляется в путь.

Представьте себе старого камальдула [4], который летит по воздуху, держась за ноги двух больших сов. В таком виде Кукуфа появился перед султаном.

– Благословение Брамы да будет с нами, – сказал он, спускаясь на землю.

– Аминь, – отвечал государь.

– Чего вы хотите, мой сын?

– Очень простую вещь, – сказал Мангогул. – Дайте мне возможность потешиться над моими придворными дамами.

– Э, сын мой, – возразил Кукуфа, – у вас одного больше аппетита, чем у целого монастыря браминов. Что вы думаете делать с этим стадом сумасбродок?

– Узнать от них, какие у них теперь похождения и какие были раньше. Это – все.

– Но это невозможно, – сказал гений, – бесполезно желать, чтобы женщины исповедовались в своих приключениях, – этого никогда не было и не будет.

– Нужно, однако, чтобы это было, – добавил султан.

Гений задумался, почесывая за ухом и рассеянно перебирая пальцами длинную бороду. Его размышление было непродолжительным.

– Сын мой, – сказал он Мангогулу, – я люблю вас, вы будете удовлетворены.

Через минуту он опустил правую руку в свой глубокий карман под мышкой, с левой стороны платья, и вытащил оттуда, вместе с иконками, освященными зернами, маленькими свинцовыми пагодами и заплесневелыми конфетами, серебряный перстень, который Мангогул принял сначала за кольцо св. Губерта [5].

– Видите вы это кольцо? – спросил он султана. – Наденьте его себе на палец, мой сын. Все женщины, перед которыми вы повернете его камень, поведают вам свои похождения громко, ясно и понятно, но не думайте, что они будут говорить с вами ртом.