Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях

Некое приятное чувство и необычайный покой наполнили меня после этого случая. Я лёг под деревом и заснул в сладких грёзах. Снилось мне, будто я человек, и вновь вернулись часы цветущей юности, и было мне так легко, что переносился я с места на место, будто птица. Вижу перед собой сад — такой прекрасный, какого в жизни не встречал. В роще множество певчих птиц, а перья у них красивее и ярче, чем наши весенние цветы. Тут и там струятся ручьи с чистой водой; одни деревья усыпаны душистыми цветами, на других спеют плоды. На пригорке я завидел бокалы огромных, необычайной величины, лилий, которые разливали сладкий аромат. Только хотел сорвать несколько цветов, как предо мной появилась Ганка в белой, как лилия, одежде и говорит мне:

— Не рви мои цветы. Я сажала эти лилии на своей могиле и поливала их своими слезами.

И, сказавши так, исчезла.

Из сада вновь переношусь я в какие-то дикие дебри; брожу среди столетних сосен, едва нахожу стёжку, которая выводит меня к какой-то высокой горе. Хочу подняться на вершину, оглядеть окрестности, посмотреть оттуда на деревню, в которой стоял дом, где когда-то жили мои родители. Но гору со всех сторон окружали пропасти, которые не давали мне подойти к ней. И тут встречаю я великана. Он берёт меня за руку, велит идти за ним, выводит из леса на какое-то огромное поле, где перекрещиваются две дороги, и на них я вижу множество путников, которые едут либо идут пешими. Поднимаемся мы на пригорок, где была могила с деревянным крестом, а неподалёку торчала воткнутая в землю лопата. Великан велит мне раскопать могилу и достать оттуда мертвеца! Охваченный страхом, выполняю все приказы незнакомца, достаю из песка огромный скелет.

— Это будет твоё тело, — говорит мне великан. — И должен ты рыдать в нём, покуда не призовут тебя к новой жизни…

Весь дрожа от ужаса, просил я отпустить меня, но великан со страшной силой ударил меня, и я упал на огромную грудь скелета и вместе с ним рухнул в яму. Борясь со смертью, я проснулся.

Вижу — вернулся ко мне человеческий облик. Одежда на мне та самая, которую я надел когда-то, собираясь на свадьбу Алёны. Не поверилось, что всё это происходит наяву, боялся пошевелиться, чтоб не исчез этот сладкий сон. Долго приходил я в себя, потом поднял очи к небу и возблагодарил Бога за чудо избавления от моего ужаса.

С несказанной радостью поднялся я с земли. Казалось, что все деревья и птицы поздравляют меня с новой жизнью. О, как сладко вкусить милосердие Божие! И как ужасна судьба того человека, который подобен зверю. [95]

Когда Якуш закончил рассказ, петух запел уже во второй раз. Пан Мроговский вынул из кармана старинные часы в виде сплюснутого шара, посмотрел на циферблат.

— Ого, — говорит, — уже час по полуночи. А что, пан хозяин, не время ли уже почивать? Всех авантюр Якуша не переслушаешь, у него их в запасе хоть на целый месяц, да к тому ж ещё любит поговорить и готов не спать до самого рассвета.

— Большое спасибо, пан асессор, что доставил мне такое удовольствие. Скажу пану откровенно, что такие истории никогда мне не приедаются, особенно если кто умеет их хорошо рассказывать. Якуш, должно быть, человек очень толковый, и какая у него необычайная память — ни одной мелочи из жизни этого несчастного Марки не пропустил. Но уж пан асессор завтра от меня рано не уедет, ибо как пан сам изволит слышать, ветер ещё воет за стеною, и кто ведает, может, эта вьюга продлится до утра.

— Днём буря не страшна, как-нибудь найдём дорогу. Доброй ночи, пан хозяин.

Якуш пошёл в людскую, пан Мроговский лёг в постель, что была уж давно ему постелена. Я, пожелавши дяде и гостю доброй ночи, пошёл спать в другую комнату. Потушили огонь; всюду тихо; только ветер выл за стеною и пел сверчок в подпечьи…

Книга вторая. Воспоминания о посещении родного края

Земля, на которой человек провёл свою цветущую юность, где среди разговоров и веселья встречал истинную чистосердечность и душевную открытость приветливых и добрых друзей, учителей и молодых товарищей… В памяти того, кто живёт на чужбине, эта земля всегда предстаёт в самых восхитительных красках. Кажется, что там ещё не миновал тот золотой век, когда человек не знал, что такое горе и страдания; и реки там из молока и мёда. Кто ж в дальних краях не вздыхает по своим родным местам? Там живут наши желанья и мысли; туда хотел бы я вновь улететь на крыльях!..

Некогда и я спешил с севера на берега Двины, чтобы увидеть те места, образы которых всегда хранил в глубине души. Едва приближался к тем краям, как казалось мне, что дубы и сосны кланялись, приветствуя давно знакомого гостя. Горы и сверкавшие издалека озёра напоминали мне о минувшем. Вот шумит быстротечная река Дрисса, спешит к Двине через густые леса и песчаные боры: хорошо её помню; на том берегу было некогда кострище, сейчас оно уже заросло травой; время стёрло с лица земли ту памятку, но она осталась в моей душе. Она напоминает мне тот год, когда жители этих краёв прятались в лесах от бури Наполеоновской войны.

Вечер был погожий, на западе румянились облака. На песчаном берегу Дриссы готовили ужин; горели сухие сосновые дрова; в тихой воде отражалось пламя. Знакомые и соседи, собравшись в круг, сидели у костра, говорили о вступлении французской армии в Полоцк, [96] о стычках в разных местах Белой Руси; то радость, то печаль, то надежда слышались в их беседе. Меня тем временем занимала серебристая рыбка, что подскакивала над чистою водой, крики птиц в бору и белка, которая, взобравшись на дерево и перескакивая с ветки на ветку, манила меня в лесную чащу. Когда я погнался за этим зверьком, неожиданно вдалеке за бором, где румянился закат, раздался будто гром. Грохотало безостановочно и гулко, словно из-под земли. Удивлённый, бегу я к старшим и спрашиваю, что это значит? Верно, надвигается буря?

Мой отец прервал молчание и молвил:

— Это буря в Клястицах, [97] на Петербургской дороге; из дальних стран пришла она сюда, сея свинцовым градом; но напрасно стремится она на север: встретят её там сильные ветра и морозы.

На лицах у всех была заметна тревога. Испуганные женщины со слезами на глазах шептали молитвы, им думалось, что там каждый залп посылает на тот свет несколько десятков человек. Они дрожали, будто перед Страшным Судом, и вся эта бессонная ночь прошла в разговорах. Старики вспоминали минувшее, задумывались о будущем; какая-то надежда теплилась в их мыслях. Я ж на крыльях хотел бы лететь туда, чтоб увидеть тот театр войны и смелых воинов.

А вот неподалёку и те чудесные картины заросших гор и долин, в которых серебряные струи вод блестят на солнце словно зеркало. Оттон! [98] ты теперь далеко в чужих краях. Вспоминаешь ли ты о красоте отчизны, являются ли тебе в грёзах наши прогулки, мечты, беседы? Тут, пленённые великолепием природы, в каждом уголке мы зрели богов древних римлян и греков; тут была наша Новая Аркадия. Возле тех ручьёв наяды украшали свои волосы водяными лилиями, на лугах танцевали нимфы, а в зарослях бродили козлоногие сатиры. О, счастливые фантазии цветущей юности, когда земля — рай, и повсюду чудеса. Образ Античной Греции и вся её древность возрождались в наших мечтах и беседах. Помнишь, та гора была Олимпом, пристанищем муз и Аполлона; тот украшенный цветами простор мы назвали Темпейской долиной; а там — Фермопилы, где в битве с огромным войском персов погиб с небольшой горсткой воинов царь Спарты Леонид. В этот уголок земли мы хотели перенести все чудеса земного шара.