Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

– Я знаю, сеньор, только одно, – сказал Санчо, – когда я сплю, я не знаю ни страха, ни надежд, ни трудов, ни блаженства; спасибо тому, кто изобрел сон – этот плащ, покрывающий все людские мысли, эту пищу, прогоняющую голод, эту воду, утоляющую жажду, этот огонь, согревающий стужу, этот холод, умеряющий жар – одним словом, эту единую для всех монету, эти единые весы, равняющие пастуха и короля, дуралея и мудреца. Одним только плох крепкий сон: говорят, он очень смахивает на смерть и что разница между спящим и мертвым не слишком велика.

– Никогда еще, Санчо, – сказал Дон Кихот, – ты не произносил такой изящной речи. Это только подтверждает пословицу, которую ты любишь повторять: не с тем, с кем родился, а с тем, с кем кормился.

– Ага, сеньор хозяин! – воскликнул Санчо. – Теперь уже я не нанизываю пословицы: они слетают с уст вашей милости не хуже, чем у меня. Правда, разница в том, что ваши пословицы приходятся кстати, а мои – ни к селу ни к городу, но как-никак и те и другие – пословицы.

В эту минуту они услышали какой-то глухой и неприятный шум, разносившийся по окрестным долинам. Дон Кихот вскочил на ноги и схватился за меч, а Санчо залез под серого и загородился с боков грудою доспехов и ослиным седлом. Оруженосец был настолько же испуган, насколько его господин взволнован. Шум все усиливался, приближаясь к путникам. А дело было в том, что несколько человек гнало в этот ночной час на ярмарку шестьсот с лишним свиней; эти животные производили такой шум, что Дон Кихот и Санчо, не понимавшие, откуда он происходит, были совсем оглушены. Огромное хрюкающее стадо налетело на наших друзей и, не выказав к ним никакого уважения, опрокинуло Дон Кихота вместе с Росинантом, потоптало Санчо, серого, седло и доспехи нашего рыцаря. Кое-как поднявшись с земли, взбешенный Санчо попросил у своего господина меч; он непременно хотел заколоть с полдюжины невежливых сеньор свиней, ибо он успел разглядеть этих дерзких возмутителей его покоя. Но Дон Кихот сказал:

– Оставь их, мой друг. Они тут ни при чем. Этот позор послан мне в наказание за мой грех. Такова справедливая кара небес; на побежденного странствующего рыцаря набрасываются самые низкие существа: его грызут шакалы, жалят осы и топчут свиньи.

– Должно быть, и оруженосцев странствующих рыцарей постигает небесная кара: только их кусают мухи, едят вши и терзает голод. И это величайшая несправедливость. Ведь если бы мы, оруженосцы, были сыновьями странствующих рыцарей или их близкими родственниками, ну тогда пусть бы карали нас за их вину, вплоть до четвертого поколения. Но что общего у Пансы с Дон Кихотом? Ну, да ладно, давайте приляжем где-нибудь и проспим остаток ночи. Бог даст, утром дела наши поправятся.

– Спи, Санчо, – ответил Дон Кихот, – спи, ты создан для спанья. Но я создан для того, чтобы бодрствовать, и предамся моей тоске. Я изолью ее в стихах, посвященных моей даме.

– Мне кажется, – сказал Санчо, – что тоска, которая изливается в стихах, не должна быть особенно тяжелой. Распевайте себе, ваша милость, сколько вам заблагорассудится, а я посплю, сколько мне удастся.

И, отмерив себе на голой земле столько места, сколько ему было угодно, он свернулся клубочком и тотчас же заснул крепким сном. Доброго Санчо не тревожили, видно, мысли о долгах, поручительствах или иных заботах. А Дон Кихот, прислонившись к стволу дерева, предался сочинению стихов; каждую новую строчку он произносил, тяжело вздыхая и проливая слезы, как человек, сердце которого разрывается при мысли о недавнем поражении и разлуке с милой.

Но вот наступил день, и солнечные лучи ударили в глаза Санчо; он потянулся и расправил свои ленивые члены. Увидев, какое опустошение свиньи произвели в его запасах, он хорошенько выругал жадных животных и тех, кто их гнал. Затем господин и слуга снова пустились в путь.

Дон Кихот ехал мрачный и унылый. Воспоминание о недавнем поражении угнетало его душу, но больше всего мучила его мысль, что дело с освобождением сеньоры Дульсинеи слишком медленно подвигается вперед. Наконец он обратился к своему оруженосцу с такой речью:

– Я вижу, Санчо, по своей доброй воле ты никогда не решишься подвергнуть себя бичеванию ради освобождения Дульсинеи. Принудить тебя к этому силой я не имею права. Но, может быть, корысть побудит тебя терпеливо вынести положенные удары. Я готов вознаградить тебя за самобичевание. Правда, я не уверен, что снятие чар может быть куплено за деньги. Я не хотел бы, чтобы награда помешала действию лекарства. Но все-таки, мне думается, – мы ничего не потеряем, если попробуем. Решай, Санчо, сколько ты хочешь получить, и сейчас же начинай бичевать себя. А после ты сам себе заплатишь наличными, потому что все мои деньги хранятся у тебя.

При этом предложении Санчо вытаращил глаза и широко развесил уши. Решив в душе добросовестно отстегать себя, он сказал Дон Кихоту:

– Ну ладно, сеньор, я, так и быть, согласен услужить вашей милости и исполнить ваше желание себе на пользу. Любовь моя к жене и детям вынуждает меня быть корыстолюбивым. Скажите же, ваша милость, сколько вы заплатите за каждый удар, который я себе нанесу.

– Если бы я хотел наградить тебя, Санчо, – сказал Дон Кихот, – сообразно с достоинством и величием цели, ради которой ты предпримешь этот подвиг, то всех сокровищ Венеции не хватило бы, чтобы заплатить тебе. Прикинь, сколько у тебя моих денег, и сам назначь плату за каждый удар.

– Всего, – сказал Санчо, – мне полагается три тысячи триста с лишним ударов; из них я уже дал себе пять. Отнесем эти пять ударов за счет «лишка»; остается, следовательно, три тысячи триста. Если оценить каждый удар в один куартильо (а меньше я не возьму, хотя бы весь мир меня упрашивал), то это составит три тысячи триста куартильо; три тысячи куартильо – это тысяча пятьсот полуреалов, то есть семьсот пятьдесят реалов, а триста куартильо составляют сто пятьдесят полуреалов, иначе говоря, семьдесят пять реалов; всего, значит, получается восемьсот двадцать пять реалов. Эту сумму я вычту из денег вашей милости и вернусь домой богатый и веселый, хотя и здорово избитый. Но делать нечего: не замочив штанов, форели не поймаешь.

– О мягкосердечный Санчо! О возлюбленный мой Санчо! – воскликнул Дон Кихот. – После этого я и Дульсинея будем всю жизнь благословлять твое имя. Когда к ней возвратится утраченный ею облик, для нас наступят дни величайшего блаженства. Решай же, Санчо, когда ты начнешь бичевать себя. Чтобы ускорить дело, я прибавляю тебе еще сто реалов.

– Когда начну? – ответил Санчо. – Да не позже, чем этой ночью. Позаботьтесь только, ваша милость, чтобы мы провели сегодняшнюю ночь под открытым небом, в поле; а я уж себя не пощажу.

Наступила ночь, которой Дон Кихот ждал с величайшим нетерпением; ему казалось, что солнце никак не может склониться к западу и день тянется дольше обычного. Наконец они въехали в прелестную рощицу, расположенную поодаль от дороги; там, освободив Росинанта от седла, а серого от вьюка, они растянулись на зеленой травке и подкрепились провизией, какая нашлась у Санчо. После этого Санчо, сделав из узды Росинанта и недоуздка серого крепкую и гибкую плеть, отошел шагов на двадцать от своего господина под тень буковых деревьев. Видя, как бодро и решительно он идет, Дон Кихот сказал:

– Смотри, мой друг, не изорви себя в куски; останавливайся после каждого удара, не торопись, чтобы на полдороге у тебя не занялось дыхание. Я боюсь, как бы ты не перестарался и не лишил себя жизни раньше, чем примешь все положенные удары. А чтобы ты не проиграл игры из-за одного лишнего или недостающего очка, я буду стоять поблизости и считать на моих четках наносимые тобою удары. Да поможет тебе небо, как этого заслуживает твое благое намерение.