Галантные дамы

Меня удивляют женщины, которые так неистовствуют, торопясь снова выйти замуж; притом некоторые искусницы еще употребляют особые укрепляющие и разогревающие снадобья, чтобы их жар не утих. Ведь добиваются-то они как раз обратного: по их же словам, горячительное питье портит желудок. Попалась как-то мне на глаза старинная итальянская книжица — впрочем, преглупая, — в которой давались всякие советы и предлагались лекарства против мук похоти, числом тридцать два; но они настолько пустячны, что я бы остерег наших дам ими пользоваться, а то еще повредят себе, подвергая тело и дух слишком большой опасности. Потому и не переписываю ни строки оттуда. Плиний упоминает о подобном же ухищрении, бывшем в особой чести у весталок, но не вызывавшем пренебрежения и у прочих афинских матрон, которые пользовались им во время празднеств в честь богини Цереры — называемых фесмофориями, — чтобы охладить свой пыл и, избыв любовное томление, провести сей праздник в целомудренном воздержании; для такой надобности они спали на подстилке из листьев растения, называемого agnus castus. Однако уверен, что, как только назначенные дни проходили, те же матроны с удовольствием вышвыривали охапки «ангельской зелени» куда подальше.

Я видел подобное дерево в одном из домов Гиени, принадлежащем весьма высокопоставленной и очень красивой даме; она часто показывала его проезжим, навещавшим ее, чтобы полюбоваться на сию великую редкость. Она рассказывала им о его назначении — но пусть меня черти в аду замучают, если я когда-либо видел, чтобы хоть одна наша соотечественница попросила себе хотя бы веточку, чтобы сделать малюсенькую подушечку! Ни единого раза! Даже владелица этой редкости не прибегла к ее помощи, хотя могла распоряжаться ею по своей прихоти. Последнее очень печалило ее супруга, но она желала оставить все на попечение собственной природы, тем более что была необыкновенно хороша собой и приятна и происходила из очень знатного рода.

По правде говоря, подобные суровые и строгие предписания надо оставить бедным монахиням, каковые, несмотря на посты и умерщвление плоти, часто изнемогают от искушений нечистого; несчастные, ежели бы им дать немного свободы (по крайней мере, некоторым), повели бы себя подобно светским прелестницам и поддались освежающему чувству. Да и без того часто им есть в чем каяться — как одной из римских куртизанок, о которой мне известна довольно забавная история. Эта особа решила постричься в монахини; так вот, перед ее уходом от дольнего мира к ней зашел проститься один ее знакомый французский дворянин; как только он ее увидел — взыграла в нем страсть; и все произошло к их обоюдному согласию, но она ему сказала: «Fate dunque presto: ch’adesso mi verranno cercar per far mi monaca, e andar al monasterio» [75]. Надо полагать, что таким образом она решила перед постом собрать последние крошки со стола, а на прощание произнесла: «Tandem haec olim meminisse juvabit» (Вот здорово, будет о чем вспомнить напоследок). Какое начало святого деяния и сколь отдохновительно будет раскаяние! Но когда все уже позади, мне кажется, подобные особы живут и питаются раскаянием более, нежели пищей земной и духовной. К тому ж многие умеют и помочь себе в горестной своей участи, благо теперь к этому относятся не так сурово, как в Древнем Риме, где весталок приговаривали за прелюбодеяние к ужасной и позорной казни. Но ведь то случалось среди язычников, еще не освободившихся от природной жестокости, свойственной дикарям. Мы же, христиане, должны следовать человеколюбивым заветам Христовым и прощать, как Он прощал. Я бы мог описать пытки и казни римлян, но ужас и отвращение сковывают мое перо.

Итак, оставим же в покое несчастных наших затворниц, ибо в своем заточении они без того терпят немалые беды, как о том заметила одна испанская дама, когда при ней постригали в монахини некую весьма достойную и прелестную собой девицу: «О tristezilla, у en que pecasteis, que tan presto vienes à penitencia, y seys metida en sepultura viva!» (О бедняжка, в чем вы так согрешили, что столь резво идете навстречу раскаянию и обрекаете себя на погребение заживо!) Но затем, видя, как привольно живут святые сестры, узнав об их обильных трапезах и светских развлечениях, она призналась, «que todo le hedia hasta el encienso de la yglesia» (что ей понравилось все, вплоть до церковного ладана).

Недаром Гелиогабал издал особый закон, запрещавший принуждать к непорочности любую невинную римскую деву, даже весталку, объявив, что женщины столь легко теряют разум в делах любовных, что их от этого оберегать — пустая докука. А посему те, кто решается основывать особые приюты для того, чтобы кормить, воспитывать и выдавать замуж незадачливых девушек, совершают богоугодное дело, ибо это позволяет бедняжкам вкусить сладкого плода замужества и уберегает от распущенности. Вот и у Рабле Панург потратил много своих денег, устраивая подобные свадьбы, и даже старался для пожилых дурнушек, ибо, чтобы пристроить их, нужно больше затрат, нежели для молодых.

Мне бы хотелось, чтобы какая-нибудь дама, уже проделавшая славное путешествие во второе замужество, поделилась со мной и разрешила мучающий меня вопрос: как обходятся вдовы с памятью о прежних мужьях? Конечно, существует на сей предмет изречение, гласящее, что подобно тому, как последняя дружба и привязанность заставляют забыть о первых, так и второй брак хоронит предыдущий. На сей предмет у меня есть пример, правда не бог весть какой, не поручусь, что рассказу этому вполне можно верить; но и отбрасывать его негоже — ведь говорят же, что под самым неприглядным и низким обличьем таятся подчас немалое знание и мудрость. Однажды некая вельможная сеньора из Пуату спросила у тамошней крестьянки, сколько у той было мужей и как она с ними обходилась. Та ей неуклюже поклонилась, на манер всех поселян, и без робости отвечала: «Скажу по чести, сударыня, было их у меня, слава Создателю, двое. Первого звали Гийом, а второго Кола. Гийом был человеком незлым, зажиточным и со мной очень хорошо обращался. Но Кола, прости господи его душу, управлялся лучше некуда». И она произнесла тут слово, начинающееся с известной буквы, не скрывая его и не приукрашивая, как приходится мне. Так вот, второго своего супруга эта чертовка поминала в своих молитвах еженощно — и за дело: уж очень лихо он ее ублажал; о первом же — niente, молчок. Полагаю, что, подобно ей, думают все, сокрушающиеся о потере и чающие новых мук; ибо кто лучше играет на своей флейте — того и помнят дольше. И посему, вероятно, второму приходится очень неистовствовать, чтобы о первом — молчок; да, не у каждого находится подходящая отмычка: бывает, что за дело берется такой тщедушный, хилый и потасканный, что по нему сразу видно: не туда он поместил свое добро; однако об этих последних, коих великое множество, мне и говорить не хочется.

Мы можем прочесть у Плутарха, что Клеомен, без памяти влюбившись в прекрасную Агиатис, вдову Агиса, пленявшую всех своей красотой, взял ее в жены. Зная, что она чрезвычайно грустит о своем покойном супруге, он так сострадал ей, что стал испытывать нечто вроде признательности за то чувство, которое она питала к покойному… и сам нередко старался оживить его, выспрашивая жену о ее прежней жизни и о тех удовольствиях, которые она и его предшественник испытали вместе. Но ему не удалось прожить с неутешной супругой долго, поскольку она умерла, оставив его в великой скорби. И многие мужья поступают так же, когда вторым браком за них выходит уже побывавшая замужем женщина.

Мне кажется, впрочем, что на сем предмете пора ставить точку теперь же — либо никогда. Однако немало женщин уверяют, что их второй муж оказался гораздо более первого достоин любви. «Тем более, — заметила мне одна из них, — что обычно первого избирает нам монарх либо монархиня или же мы вынуждены выйти за него по принуждению родителей и опекунов, а не по своей воле. Напротив, во вдовстве мы уже ни от кого не зависим и можем выйти замуж по собственной склонности, ради милых сердцу и нашему естеству удовольствий, следуя причудам любви и в полном согласии со своей чувствительной душой». Конечно, в этом есть резон, если не случается, по известной старинной поговорке, что «любовь сперва кольцом замыкается, а потом ножом рассекается», — и каждый день приносит нам примеры, что сложили ее не зря. Действительно, бедные женщины полагают, что их новые суженые, коих они нередко избавили от нищеты и прозябания — а то и от тюрьмы либо виселицы — и подняли до себя, станут платить им добром, а те их костерят на чем свет, поколачивают, вообще относятся к ним хуже некуда; а подчас еще норовят укоротить их и так не долгий век; вот здесь-то небеса и напоминают о Божьей каре за то, что не ценили первых своих супругов, относившихся к ним по-доброму, и поносили их как бог на душу положит. В своей недальновидности они вовсе не похожи на ту особу, которая, рассказывают, в первую же брачную ночь — когда новый благоверный приступил уже к решительной осаде — вдруг среди страстных стонов завздыхала, залилась слезами — и явила ему как бы лето и зиму в единое время. Удивленный молодожен вопросил, что же ее так опечалило: неужто ратный его подвиг не пришелся ей по вкусу. А она ему отвечает: «Увы, пришелся, и даже очень! Но вспомнился мне сейчас мой первый; он ведь так молил меня не выходить снова замуж после его смерти, а сжалиться над малолетними чадами и помышлять о них денно и нощно. Я же, не без вашего участия, сбилась с верного пути. Увы, увы мне! Я прямо вижу, как он глядит на меня с небесной высоты и насылает на мою голову проклятия». Ну и нрав был у легкомысленной сей особы, что она не поразмыслила обо всем этом заранее, а всполошилась лишь после того, как поворотить уже нельзя. Но новый муж ее не преминул утешить — и загнал скорбные мысли так глубоко, как смог, известным всем нам манером, а на следующий день распахнул окно спальни и выбросил наружу все, что напоминало о покойнике; недаром старая пословица гласит: «Женщина, похоронившая одного мужа, не торопится отправить за ним второго», и еще говорят: «У вдовы хоть лицо и грустно, а на душе — пусто».