Заблуждения сердца и ума

– Должна признаться, – говорила незнакомка, – мне приятно, когда меня находят красивой: я даже не очень сержусь, если мне об этом говорят. Но это удовольствие далеко не так пленяет меня, как вы думаете: оно поверхностно, и я прекрасно это понимаю. Если бы вы лучше знали меня, вы бы не сомневались, что тут мне опасность не грозит.

– Я вовсе не хотела сказать, – возразила дама, – что вам грозит какая-то опасность; просто слушать комплименты – одно из тех удовольствий, которыми не следует увлекаться.

– А я смотрю на это иначе, – ответила незнакомка. – По-моему, лучше с самого начала отдать щедрую дань легким радостям жизни; тем скорее они наскучат.

– Вы рассуждаете как записная кокетка, – заметила дама. – А между тем вас нельзя упрекнуть в кокетстве. Напротив, вам следует скорее опасаться своей чрезмерной чувствительности и привязчивости.

– Об этом я пока ничего не знаю, – возразила незнакомка. – До сих пор ни один из тех, что говорили о моей красоте, и говорили искренно, не потревожил моего сердца. Хотя я молода, но понимаю, как опасно позволить увлечь себя. Впрочем, все, что я знаю о мужчинах, велит быть с ними осторожной. Среди всех, кого я встречала, – кроме, разумеется, маркиза, – ни один не достоин моего внимания. Кругом я вижу одно фатовство, пусть блестящее. Оно мне совсем не нравится. Конечно, я отнюдь не обольщаюсь насчет своей бесчувственности к мужским достоинствам, но пока ничто ее не поколебало.

– Вы не искренни, – возразила дама, – и у меня есть основания думать, что, несмотря на ваше пренебрежение к мужчинам, один из них все же заслужил вашу благосклонность; и это не маркиз.

– Вы уже несколько дней твердите одно и то же, – отвечала незнакомка. – Но почему вы так думаете, какие у вас для этого основания? В Париже я совсем недавно. Мы с вами не разлучались ни на час, вы знаете всех, с кем я встречалась. Откройте же мне, наконец, кто этот таинственный герой, который, по-вашему, пробудил во мне столь пылкие чувства? Мне не свойственно хитрить, вы сами это знаете, и если ваше замечание справедливо, я не стану отрицать.

– Ну так вот, – сказала дама. – Вспомните вашего незнакомца; вспомните, как вы к нему присматривались; как настойчиво вы пытались обратить на него мое внимание? Прибавьте к этому ваши лестные отзывы о его остроумии, о нескольких его шутливых словах – прозвучавших действительно очень мило, – но слишком легковесных, чтобы делать серьезные выводы о его уме. Все это – ощущения и мысли, рождаемые любовью или ведущие к ней. Хотите еще доказательств, причем более надежных, хотя, возможно, вы сами не отдавали себе в них отчета? Вспомните, как спешили вы узнать его имя, – а ведь имена других молодых людей ничуть вас не интересовали, хотя в театре было немало мужчин, которые заслуживали таких же расспросов; а как вы были довольны, узнав его имя и звание! Сколько раз заговаривали о нем в тот вечер! Хочу напомнить вам также молчаливую мечтательность, владевшую вами в деревне, вашу рассеянность, ваши беспричинные вздохи… А что прикажете думать о томной неге, сияющей в ваших глазках и исходящей от каждого вашего движения? И наконец, почему вы краснеете и смущаетесь, слушая меня сейчас? Если все это не означает зарождающейся любви, то, во всяком случае, у других женщин она выражается именно так.

– В таком случае, – отвечала незнакомка, – остается предположить, что я не похожа на других женщин. Не буду отвергать всего того, о чем вы говорите, и все же вам придется признать, что вы ошиблись. Действительно, я спрашивала, кто этот молодой человек; но, полагаю, в подобном вопросе нет ничего необыкновенного, если не приписывать ему того особого смысла, какой вы в нем усмотрели. Я полюбопытствовала узнать его имя просто потому, что он упорно, излишне упорно, смотрел на меня, и это вынудило меня взглянуть на него. Скажу больше: лицо его показалось мне приятным, а манеры достойными: два качества, которые в тот вечер я обнаружила у него одного, и вы это заметили так же, как я. Речи его, насколько я помню, показались остроумными и изящными не мне одной, а и вам тоже. Не забудьте, что вы потом сами напомнили мне некоторые из его шуток: что же, разве и вас побудила к этому любовь? Если я о нем говорила, то оттого, что меня спрашивала матушка. Вы говорите, что в деревне я все время была мечтательна и рассеянна, вздыхала, томилась. По-моему, я просто скучала. В деревне это со многими случается; скучать в деревне – вполне позволительно молодой девушке, которая столько лет жила в монастыре, где ей вовсе не нравилось, а потом целый год провела в поместье без всяких развлечений; особенно, если эта девушка увидела Париж, можно сказать, первый раз в жизни и не хочет, чтобы ее отрывали от удовольствий, столь для нее новых. А теперь скажите сами, сударыня, что остается от этой любви, в существовании которой вы были так уверены? Но я по натуре откровенна и готова признаться, что этот неизвестный молодой человек, который скоро перестал быть неизвестным, хотя и не затронул моего сердца, но вовсе не показался мне неприятным. Я вспоминаю о нем с удовольствием, хотя без всякого особенного чувства. И если любовь состоит из признаков, которые вы перечислили, то я весьма далека от любви.

– В чистом сердце любовь долго скрывается под другой личиной, – отвечала на это дама. – Первое ее движение так невинно, что его нелегко заметить; она прикидывается на первых порах обыкновенным расположением, которое нетрудно объяснить. По мере того как наше расположение растет, мы находим все новые доводы в его пользу. Когда же мы, наконец, сознаем, что покой наш нарушен, то уже поздно, ибо мы сами не хотим бороться со своей любовью. Душа не в силах отказаться от сладостного самообмана, она боится утраты. Мы не только не стремимся избавиться от любви, но сами лелеем ее в своем сердце. Мы словно боимся, что это чувство недостаточно сильно, и всеми средствами усиливаем свои сердечные тревоги, питая их химерами своего воображения. Если порой разум и тщится пролить истинный свет на состояние нашего духа, это не более, чем короткая вспышка, которая мгновенно гаснет: она осветила зияющую у наших ног пропасть, но слишком мимолетно, чтобы успеть спастись. Мы краснеем за свою слабость, но она уже воцарилась в нас и правит, как свирепый тиран. С каждым нашим усилием вырвать ее из сердца она лишь еще крепче укореняется в нем. Она заглушает все другие страсти или превращается в их двигательную силу. Чтобы обмануть себя, мы тщеславно твердим, что не уступим страсти, что радости любви вечно останутся невинной игрой воображения. Чужой пример и горький опыт не убеждают нас. Он бессилен уберечь нас от падения. Мы совершаем ошибку за ошибкой, не сознавая и не предвидя их. Мы еще добродетельны, но уже погибли, роковой миг полного поражения приходит помимо нас; и вот мы вдруг видим, что виновны, и не только сами не знаем, как это случилось, но даже еще не успели осознать, что нам угрожает беда.

– О боже! – воскликнула незнакомка. – Какая страшная картина!

– Не подумайте, – отвечала дама, – что я напрасно пугаю вас. Сейчас все эти ужасные вещи не имеют к вам прямого отношения; но девушке полезно знать, сколь не защищено наше сердце и как бдительно надо беречь его от заблуждений.

– Вполне согласна с вами, сударыня, – отвечала незнакомка. – К тому же мне кажется, что ни один мужчина, ни один возлюбленный, при самых прекрасных качествах, не стоит тех забот и тревог, какими мы расплачиваемся за любовь.

– Такая точка зрения, – возразила дама, – немного неопределенна; но, пожалуй, в общем она заслуживает одобрения. Так мало есть мужчин, знающих, что такое нежность и привязанность, так мало способных на истинную страсть, мы так часто и так незаслуженно становимся жертвами своей доверчивости и их вероломства, что было бы слишком рискованно сделать даже одно-единственное исключение. Вы же, более чем всякая другая, должны твердо знать – ради вашей же пользы, – что ни один мужчина не достоин потревожить ваше сердце. Пусть лучше вас отдадут тому, кого, может быть, вы ни за что не выбрали бы по собственному побуждению; жить для него будет для вас жестокой мукой; но не усугубляйте ее другой, жесточайшей: жаждой жить ради другого. Сердце ваше не будет счастливо, но вы, по крайней мере, не позволите растерзать его.