Владея искусством обличье менять и осанку,
Храбрец быстроногий пустился осматривать Ланку.
Как солнце, в очах заблистала стена крепостная,
И чудный дворец обезьяна узрела лесная.
Наполненный стражей свирепой, окопанный рвами
Был Раваны двор, словно лес, охраняемый львами.
Там золотом своды порталов окованы были,
А входы литым серебром облицованы были.
Красивые двери с резьбой и окраскою пестрой
Ложились на белый дворец опояскою пестрой.
Там были неистовые жеребцы, кобылицы,
Слоны и погонщики, всадники и колесницы.
Повозки, покрытые шкурами, — львиной, тигровой, —
Обитые кованым золотом, костью слоновой.
Как жар, самоцветные камни блистали в палате,
Что местом совета избрали начальники ратей.
Вблизи водоемов дремотных и струй водометных
Немало встречалось диковинных птиц и животных.
Не счесть было грозной военщины, стражи придверной,
А женщины там отличались красой беспримерной.
В покоях дворцовых звенели красавиц подвески
И слышались волн океанских гремучие всплески.
И пахло сандалом в жилище владыки чудовищ,
Владетеля женщин прекрасных, несметных сокровищ,
Чью крепость украсили символы царственной власти,
Чьи воины — скопище львов, разевающих пасти.
Здесь камни красивой огранки свой блеск излучали,
Литавры, и раковины, и мриданги звучали.
Курился алтарь во дворце в честь луны превращений. [245]
Для подданных Раваны не было места священней.
С пучиной звучащею сходный, дворец многошумный, —
Дворец-океан увидал Хануман хитроумный!
Покои сквозные, чья роспись — для взора услада,
Затейливые паланкины — для тела отрада,
Палаты для игр и забав, деревянные горки
И домик любви, где дверные распахнуты створки,
С бассейном, с павлиньими гнездами… Кама всеславный
Едва ли под звездами создал когда-нибудь равный!
В палатах блистали златые сиденья, сосуды
И были камней драгоценных насыпаны груды:
Сапфиры с алмазами, яхонты да изумруды.
Как солнечный лик, лучезарным повит ореолом,
Дом Раваны мог бы сравниться с Куберы престолом.
Вверху на шестах позолоченных реяли флаги.
Бесценные кубки, полны опьяняющей влаги,
Сверкали в покоях, когда обезьян предводитель
Незримо проник в златозарную эту обитель,
Где чудно звенели в ночи пояса и браслеты
На женах и девах, сияющих, как самоцветы.
Сын ветра залюбовался летающей колесницей, отнятой повелителем ракшасов у своего брата Куберы.
У Пу́шпаки [246], волшебной колесницы,
Переливали жарким блеском спицы.
Великолепные дворцы столицы
Не доставали до ее ступицы!
А кузов был в узорах шишковатых —
Коралловых, смарагдовых пернатых,
Конях ретивых, на дыбы подъятых,
И пестрых кольцах змей замысловатых.
Сверкая опереньем, дивнолицы,
Игриво крылья распускали птицы
И снова собирали. Так искрится
Стрела, что Камы пущена десницей!
Слоны шагали к Лакшми по стремнине,
И, с лотосами «падма» [247], посредине
Сидела дивнорукая богиня.
Такой красы не видели доныне!
И обошла с восторгом обезьяна,
Как дивный холм с пещерою пространной,
Как дерево с листвой благоуханной,
Громаду колесницы осиянной.
Полйо́джаны вширь, а в длину равен йоджане целой,
Предстал Хануману дворец ослепительно белый.
Сверкали ступени златые у каждой террасы,
Оконницы из хрусталя и другие украсы.
Площадки висячие золотом были одеты,
И в нем переливно отсвечивали самоцветы.
Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы,
Сверкали смарагды зеленые, алые лалы.
И красный сандал, золотым отливающий глянцем,
Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем.
На Пу́шпаку влез Хануман и, повиснув на лапах,
Услышал еды и питья соблазнительный запах.
Манящее благоуханье сгустилось чудесно,
Как будто бы в нем божество воплотилось телесно.
И не было для Ханумана родней аромата,
Чей зов уподобился голосу кровного брата:
«Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!»
Советник Сугривы последовал этим призывам
И вдруг очутился в покое, на редкость красивом.
С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй,
Мудрец обезьяний сравнить златостолпную залу.
Сверкали в хрустальных полах дорогие вкраплепья,
Резная слоновая кость, жемчуга и каменья.
С оглавьями крылообразными были колонны.
Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный.
Четвероугольный, подобно земному пространству,
Ковер драгоценный величья прибавил убранству.
Пернатыми певчими, благоуханьем сандала
Был полон дворец и его златостолпная зала.
Какой белизной лебединой сияла обитель,
Где жил пожирателей мяса единый властитель!
Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебный
Чертог был под стать Камадхе́ну — корове волшебной,
Способной сердца веселить, разрумянивать лица,
Как будто она исполненьем желаний доится!
И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский.
Он их услаждал, убаюкивал их матерински!
«У Индры я, что ли, в обители златосиянной,
Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. —
Открылась ли мне запредельного мира нирвана?»
Златые светильники на драгоценном помосте
Склонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости.
«Соблещет величие Раваны этим горящим
Светильникам и украшеньям обильно блестящим!» —
Сказал Хануман и приблизился к женщинам спящим.
Их множество было, с небесными девами схожих.
В роскошных одеждах они возлежали на ложах.
Полночи для них протекло в неуемном веселье,
Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье.
Запястья, браслеты ножные на сборище сонном
Затихли и слух не тревожили сладостным звоном.
Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье,
Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье.
На лица, как лотосы, благоуханные, некий
Покой опустился, смежая прекрасные веки.
Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе,
А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе!
Сын ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица!
К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться.
Как осенью — небо, где светятся звезд мириады,
Престольная зала сверкает и радует взгляды.
Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным.
Он — месяц-владыка в своем окружении звездном».
И впрямь ослепительны эти избранницы были.
Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были!
Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом,
Раскинулись, будто опоены сонным дурманом.
Разбросаны были венки, дорогое убранство,
И кудри свалялись, и ти́лаки [248]стерлись от пьянства.
Одни растеряли ножные браслеты с похмелья,
С других соскользнули жемчужные их ожерелья.
Поводья отпущенные кобылиц распряженных, —
Висят поясные завязки у дев обнаженных.
Они — как лианы, измятые стадом слоновьим.
Венки и подвески разбросаны по изголовьям.
Округлы и схожи своей белизной с лебедями,
У многих красавиц жемчужины спят меж грудями.
Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья —
Из темно-зеленых заморских каменьев изделья.
На девах нагрудные цепи красивым узором
Сверкают под стать чакравакам — гусям златоперым.
Красавицы напоминают речное теченье,
Где радужных птиц переливно блестит оперенье.
А тьмы колокольчиков на поясном их уборе —
Как золото лотосов мелких на водном просторе.
И легче в реке избежать крокодиловой пасти,
Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти.
Цветистых шелков переливчатое колыханье
И трепет серег вызывало уснувших дыханье.
Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные
С себя дорогую одежду срывали, хмельные.
Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах,
На ягодицах, на руках и грудях обнаженных.
Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем,
Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем.
И, собранные воедино своим властелином,
Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным, —
Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем,
Что в месяце «ма́дхава» [249]пчел охмелили цветеньем.
И Раваны жены, объятые сонным покоем,
Казались таким опьяненным, склубившимся роем.
Тела молодые, уборы, цветы, украшенья —
Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!
