«О Лакшмана, — вскричал Рама, — чье это снаряженье, блистающее, как солнце в зените? Кому принадлежат зеленые кони, лежащие на земле? Чей возничий, лишенный признаков жизни, покоится среди обломков золотой колесницы?»
Об этом узнали сыновья Дашаратхи, когда набрели на умирающего царя ястребов, Джатайю. Он поведал Раме и Лакшмане о похищении царевны Видехи. «Властитель ракшасов унес ее на юг… Не отчаивайся, ты найдешь Ситу и соединишься с ней, убив Равану на поединке», — успел сказать Раме престарелый царь ястребов. Это были его последние слова. Тело Джатайю братья-царевичи предали огню со всеми почестями, подобающими доблестному воителю и верному другу.
Пробираясь далее на юг, Рама и Лакшмана совершили подвиг, освободив от заклятья безголовое чудовище, ракшаса Кабандху, который в прежнем своем рождении был полубогом. По просьбе Кабандхи, царевичи сожгли его на костре. Из пламени костра поднялся юный и прекрасный полубог. Прежде чем вознестись на небо в колеснице, запряженной белыми лебедями, он посоветовал сыновьям Дашаратхи отправиться на западный берег озера Пампа: там, в пещере горы Ришьяму́кха, скрывается повелитель обезьян Сугрива, утративший свое царство. Он призван, по словам Кабандхи, помочь Раме и Лакшмане отыскать Ситу.
Братья пустились в путь и по прошествии нескольких дней достигли дивного озера Пампа. Ранняя весна придавала ему невыразимое очарование.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. КИШКИНДХА
Лазурных и розовых лотосов бездну в зеркальной
Воде созерцая, заплакал царевич печальный.
Но зрелище это наполнило душу сияньем,
И был он охвачен лукавого Камы влияньем.
И слово такое Сумитры достойному сыну
Сказал он: «Взгляни на отрадную эту долину,
На озеро Пампа, что лотосы влагою чистой
Поит, омывая безмолвно свой берег лесистый!
Походят, окраской затейливой радуя взоры,
Верхушки цветущих деревьев на пестрые горы.
Хоть сердце терзает возлюбленной Ситы утрата
И грусть моя слита с печалями Бхараты брата,
Деревьев лесных пестротой над кристальною синью,
Заросшей цветами, любуюсь, предавшись унынью.
Гнездится на озере Пампа плавучая птица,
Олень прибегает, змея приползает напиться.
Там диким животным раздолье, и стелется чудно
Цветистый ковер лепестков по траве изумрудной.
Деревья, в тенетах цветущих лиан по макушки,
Навьючены грузом цветочным, стоят на опушке.
Пленителен благоухающий месяц влюбленных
С обильем душистых цветов и плодов благовонных!
Как сонм облаков, разразившихся ливнем цветочным,
Деревья долину осыпали цветом непрочным.
Бог ветра колышет ветвями, играя цветками,
Соцветьями и облетающими лепестками.
Как сонм облаков, изливающих дождь благодатный,
Деревья даруют нам дождь лепестков ароматный.
И ветру, цветистым покровом устлавшему долы,
В лесах отзываясь, жужжат медоносные пчелы.
И ко́киля [225]пенью внимая (он — Камы посланец!),
Деревья от ветра ущелий пускаются в танец.
Их ветер качает и цепко перстами хватает,
Верхушки, цветами венчанные, крепко сплетает.
Но, став легковейней, насыщенней свежим сандалом,
Он сладкое отдохновенье приносит усталым.
Колеблемы ветром, в цвету от корней до вершины,
Деревья гудят, словно рой опьяненный пчелиный.
Высоко вздымая цветущих деревьев макушки,
Красуются скалы, верхами касаясь друг дружки.
Гирляндами пчел-медоносиц, жужжащих и пьющих,
Увенчаны ветви деревьев, от ветра поющих.
Как люди, одетые в царственно-желтые платья,
Деревья бобовые — в золоте сплошь, без изъятья.
Названье дождя золотого дано карникарам,
Чьи ветви обильно усыпаны золотом ярым.
О Лакшмана, птиц голоса в несмолкающем хоре
На душу мою навевают не радость, а горе.
И, слушая кокиля пенье, не только злосчастьем
Я мучим, по также и бога любви самовластьем.
Влюбленный датью́ха [226], что свищет вблизи водопада —
Услада для слуха, царевич, а сердце не радо!
Из чащи цветущей доносится щебет и шорох.
Как сладостна разноголосица птиц разнопёрых!
Порхают они по деревьям, кустам и лианам.
Самцы сладкогласные жмутся к подружкам желанным.
Не молкнет ликующий сорокопут, и датьюха,
И кокиль, своим кукованьем чарующий ухо.
В оранжево-рдяных соцветьях, пылает ашока
И пламень любовный во мне разжигает жестоко.
Царевич, я гибну, весенним огнем опаленный.
Его языки — темно-красные эти бутоны.
О Лакшмана! Жить я не мыслю без той чаровницы,
Чья речь сладкозвучна, овеяны негой ресницы.
Без той дивногласной, с кудрей шелковистой завесой,
Без той, сопричастной весеннему празднику леса.
Я в месяце ма́дху [227]любуюсь на пляски павлиньи,
От ветра лесного невольно впадая в унынье.
Хвосты на ветру опахалами чудно трепещут.
Глазки́ оперенья сквозными кристаллами блещут.
Взгляни, в отдаленье танцует павлин величаво.
В любовном томленье за пляшущим следует пава.
Ликуя, раскинули крылья павлины-танцоры.
Им служат приютом лесные долины и горы.
О Лакшмана, участь моя им сдается забавой.
Ведь Ланки владыка в леса прилетал не за павой!
И трепетно ждут приближения самок павлиньих
Красавцы с хвостами в глазка́х золотистых и синих.
О Лакшмана, сладостный месяц любви и цветенья
На душу мою навевает печаль и смятенье.
Как пава — в павлине, во мне бы искала утехи,
Любовью пылая, прекрасная дева Видехи.
Усыпаны ветви горящими, как самоцветы,
Соцветьями, но не сулят мне плодов пустоцветы!
Без пользы они опадут, и осыплются пчелы
С деревьев, что будут зимою бесплодны и голы.
Мой Лакшмана, в благоухающих кущах блаженно
Пернатых певцов переливы звучат и колена.
Пчела шестиногая, как бы пронзенная страстью,
Прильнула к цветку и, дрожа, упивается сластью.
Цветет беспечально ашока, но дивное свойство
Священного древа меня повергает в расстройство.
Цветущие манго подобны мужам, поглощенным
Любовной игрой, благовонной смолой умащенным.
Стекаются слуги Куберы в лесные долины, —
Кимнары с людским естеством, с головой лошадиной.
И лилии «на́лина» [228]благоуханные блещут
На озере Пампа, где волны прозрачные плещут.
Везде в изобилии гуси и утки рябые,
И влагу кристальную лилии пьют голубые.
Над светлыми водами лотосы дышат покоем.
На глади озерной, как солнце, блистающим слоем
Тычинки слежались, пчелиным стрясенные роем.
К волшебному озеру Пампа слоновьи, оленьи
Стада устремляются, жажде ища утоленья.
Приют чакрава́к [229]златопёрых, оно, посредине
Лесами поросшего края, блестит в котловине.
Подернута рябью от ветра внезапных усилий,
Колышет вода белоснежные чашечки лилий.
Но тягостна жизнь без моей дивноокой царевны!
Глаза у нее словно лотосы, голос напевный.
И горе тому, кто терзается думой всечасной
Об этой безмерно прекрасной и столь сладкогласной!
О Лакшмана, свыкнуться с мукой любовной нетрудно,
Когда б не весна, не деревья, расцветшие чудно.
Теперь досаждает мне блеском своим неуместным
Все то, что от близости Ситы казалось прелестным.
Сомкнувшийся лотос на яблоко Ситы глазное
Походит округлостью нежной и голубизною.
Порывистым ветром тычинки душистые сбиты.
Я запахом их опьянен, как дыханием Ситы!
Взгляни, порожденный Сумитрой, царицею нашей,
Какие деревья стоят над озерною чашей!
Вокруг — обвиваются полные неги лианы,
Как девы прекрасные, жаждой любви обуянны.
Мой Лакшмана, что за веселье, какая услада,
Какое блаженство для сердца, приманка для взгляда!
Роскошные эти цветы, уступая желанью
Вползающих пчел, награждают их сладостной данью.
Застелены горные склоны цветочным покровом,
Где царственно-желтый узор переплелся с пунцовым.
Красуясь, как ложе, укрытое радужной тканью,
Обязана этим земля лепестков опаданью.
Поскольку зима на исходе, цветут, соревнуясь,
Деревья лесные, природе своей повинуясь.
В цветущих вершинах гуденье пчелиного роя
Звучит, словно вызов соперников, жаждущих боя.
Не надобны мне ни Айодхья, ни Индры столица!
С моей дивноглазой желал бы я здесь поселиться.
Часы проводя без помехи в любовных забавах,
Царевну Видехи ласкать в усладительных травах.
Лесные, обильно цветущие ветви нависли,
Мой ум помрачая, в разброд приводя мои мысли.
На озере Пампа гнездятся казарки и цапли.
На лотосах свежих искрятся прозрачные капли.
О чадо Сумитры! Огромное стадо оленье
Пасется у озера Пампа, где слышится пенье
Ликующих птиц. Полюбуйся на их оперенье!
Но, Лакшмана, я с луноликой подругой в разлуке!
Лишь масла в огонь подливают волшебные звуки.
Мне смуглую деву с глазами испуганной лани
Напомнили самки оленьи на светлой поляне.
Царицу премудрую смею ли ввергнуть в печаль я?
Ведь спросит меня о невестке своей Каушалья!
Не в силах я, Лакшмана, вынести Ситы утрату.
Один возвращайся к достойному Бхарате, брату».
Расплакался горько царевич, исполненный блеска,
Но Лакшмана Раме промолвил разумно и веско:
«Опомнись, прекрасный! Блажен, кто собою владеет.
У сильного духом рассудок вовек не скудеет.
О Рама! Не знают ни в чем храбрецы преткновенья.
Мы Джанаки дочь обретем, — лишь достало бы рвенья!
Прославленный духа величьем и твердостью воли,
Не бейся в тенетах любви, отрешись и от боли!»
Одумался Рама, и Лакшмана вскоре заметил,
Что полон отваги царевич и разумом светел.
