Рассказы Ляо Чжая о необычайном

Так прошло больше месяца. Сунь не решался уже, как говорится, спрашивать насчет треножных котлов [80], и даже, когда они встречались белым днем, жена ни разу, бывало, не обратит к нему ни лишнего слова, ни улыбки.

Все однооконники [81] Суня это знали, и один из них по секрету спросил Суня:

– Ну, а как твоя дама, умеет пить или нет?

– Пьет немного, – отвечал Сунь.

– Вот что, – сказал товарищ, – у меня есть средство примирить вас, остановить эти фокусы.

– Какое же?

– Всыпь в вино одуряющего снадобья, обманом дай ей выпить – и тогда делай с ней что только хочешь!

Сунь засмеялся, но в душе согласился, что это придумано отлично. Спросил у лекаря, достал, осторожно сварил в вине аконит и поставил на стол.

С наступлением ночи он процедил себе другого вина, выпил в одиночку несколько чарок и улегся спать. И так делал он три вечера, а жена не пила вовсе.

Однажды ночью Сунь лег спать. Через некоторое время он видит, что жена все еще спит молча. Сунь испустил притворное сопение. Тогда жена слезла с кровати, взяла вино и стала нагревать его на жаровне. Сунь в душе ликовал. Вслед за тем она потянула к себе полную чарку и опять налила, выпив более половины. Остальное же она опять влила обратно в чайник. Затем взялась за кровать и улеглась.

Прошло довольно долгое время, а никаких звуков не было. Между тем свеча пылала пламенем, все еще не погашенная. Думая, что она все еще не спит, Сунь громко крикнул ей:

– Олово тает на подсвечнике!

Жена не отвечала. Крикнул опять – не отвечает по-прежнему. Белым телом пошел посмотреть – оказывается: спит пьяная, как слякоть. Раскрыл одеяло, тихонечко забрался в него и оборвал все перевязи, слой за слоем. Жена это чувствовала, но не могла ни пошевельнуться, ни что-либо сказать. И предоставила ему вволю повесничать и затем уйти.

Очнувшись, она исполнилась отвращения, полезла в петлю и удавилась. Сунь слышит во сне какой-то рев. Вскочил, побежал взглянуть, а язык у нее уже вылез больше чем на дюйм. Перепугавшись донельзя, обрезал веревку, подтащил к кровати. Наконец через некоторое время она очнулась.

С этой поры Сунь стал ненавидеть и презирать ее изо всех сил. Муж и жена ходили, избегая путей друг друга. Когда ж встречались, то каждый опускал голову вниз. Так прошло года четыре, а то и лет пять. Они не перекинулись ни словечком. Бывало, жена сидит в комнате, шутит, смеется с другими, а как только завидит, что идет муж, сейчас же изменится в лице, которое станет ледяным, напоминая иней, снег.

Сунь стал жить в своем кабинете, и часто бывало, что целый год не возвращался домой. Даже когда его заставляли прийти, то упрется лицом в стену и через некоторое время, помолчав, идет к подушке – и больше ничего. Родители, видя это, чрезвычайно горевали.

Однажды к ним в дом зашла какая-то буддийская монахиня, которая, увидев жену Суня, стала расточать по ее адресу самые лучшие похвалы. Мать, не промолвив ни слова, ограничилась тяжелым и сильным вздохом. Монахиня стала спрашивать, в чем дело, и старуха сообщила ей все.

– Ну, знаете, – сказала она, – с этим справиться легко!

Мать повеселела.

– Если бы вы сумели повернуть как-нибудь в голове жены ее мысли, я бы не поскупилась на благодарность!

Оглядевшись и увидя, что в комнате никого нет, монахиня шепнула ей в ухо:

– Будь добра, купи одну штуку «весеннего дворца» [82], и дня через три я тебе устрою завал лиха [83]!

Когда ушла монахиня, мать исполнила то, что она сказала, купила и стала ждать. Через три дня монахиня и в самом деле явилась.

– С этим, – сказала она тоном наставления, – надо быть осторожным и держать в секрете, отнюдь не допуская, чтобы муж и жена это прознали!

И вот она взяла ножницы и вырезала из картины фигуры людей. Затем достала три иголки, пучок дикой астры и все это крепко-накрепко завернула в белую бумагу, на которой начертила несколько линий, напоминающих червяков. Затем она велела обманным путем вызвать куда-нибудь жену и незаметно для нее взять ее подушку. В подушке она распорола шов и вложила туда, что сделала, – вложив же, снова зашила и положила подушку на прежнее место. Затем монашка ушла.

Когда наступил вечер, мать принудила сына прийти спать домой. Работница в доме, зная про эти дела, пошла украдкой к спальне, приникла и стала слушать.

К концу второй стражи [84] она слышит, как жена окликнула Суня по его детскому имени [85]. Сунь не отвечал. Через небольшой промежуток жена снова заговорила. Сунь в отвращении произвел звук тошноты.

На рассвете мать вошла к ним в спальню. Видит – муж и жена лежат, повернувшись друг к другу спиной и отворотив лица. Поняла, что средство монахини – чепуха, вызвала сына в угол, где никого не было, и стала ласково его убеждать. Сунь, услыхав имя жены, сейчас же рассердился и заскрежетал зубами. Мать, тоже в сердцах, принялась его бранить. Сунь, даже не глядя на нее, ушел.

Через несколько дней пришла монахиня. Мать рассказала ей о том, как из этого ничего не вышло. Монахиня выразила свое крайнее в этом сомнение. Тогда служанка-работница сообщила ей то, что сама слышала. Монахиня засмеялась.

– Видите ли, – сказала она, – прошлый раз вы мне говорили, не правда ли, о том, что жена не терпит мужа. Я и устроила вам частичный завал. Теперь, как сами видите, расположение жены уже перевернулось в обратную сторону, так что тот, у кого оно еще не обернулось, это – мужчина! Пожалуйста, в таком случае, будьте добры, дайте проделать способ двойного действия. Поможет непременно!

Мать сделала, как было сказано. По-прежнему монахиня потребовала, чтобы ей дали подушку сына, вшила туда талисман, закрыла, зашила… Мать снова приказала сыну, чтоб шел домой ночевать.

Прошло так около стражи с тех пор, как они легли, а на кроватях все еще слышен был шум ворочающихся с боку на бок тел и по временам покашливаний. По-видимому, оба не могли уснуть. Через некоторое время слышно стало, что оба очутились на одной кровати и ворковали что-то, впрочем неразборчивое, ибо голоса были тихие, придушенные. Стало уже светать, а все еще доносился смех, слышались шутки… «Ха-ха-ха!» раздавалось беспрерывно.

Работница сообщила это матери. Та, воспылав симпатией к монахине, щедро ее одарила.

С этого дня Суни, муж и жена, стали жить в любовном ладу, словно цитра цинь с лютней сэ.

Теперь им каждому уже за тридцать. У них родились один мальчик и две девочки. Вот уже в течение десяти, а то и больше лет, как меж ними никогда не происходило никаких перебранок.

Приятели интересовались втихомолку, как это так вышло. Сунь усмехался и говорил:

– До этого самого – взгляну, бывало, на ее силуэт – и начинаю кипеть гневом. После ж этого – слышу ее голос – и уже рад… Сам, знаете, не пойму, что за настроение!

МЕРТВЫЙ ХЭШАН

Один даос, блуждая, как облако на закате солнца, остановился на ночлег в храме, стоявшем в глуши. Видя, что келья хэшана заперта на замок, он разостлал свой камышовый кружок [86], поджал ноги и уселся в коридоре.

Когда наступила ночная тишина, он услыхал шум распахиваемой двери и увидел, что к нему направляется какой-то хэшан. Все его тело было измазано кровью. Глазами он делал вид, что не замечает даоса. Даос тоже притворился не видящим его.

Хэшан прямо прошел в храм, взлез на престол Будды, обнял голову Будды и засмеялся. Побыл в таком положении некоторое время и тогда лишь ушел.

На рассвете даос посмотрел на келью: дверь ее была по-прежнему заперта. Это его удивило. Пошел в деревню и рассказал, что видел. Отправились толпой в храм, вскрыли замок, стали осматривать.