Эпиграммы

Name: Эпиграммы
Author: Марциал Марк Валерий--

На нашем литературном портале можно бесплатно читать книгу Эпиграммы, Марциал Марк Валерий-- . Жанр: Античная литература. Онлайн библиотека дает возможность прочитать весь текст и даже без регистрации и СМС подтверждения на нашем литературном портале bazaknig.info.

Жанр: Старинная литература / Античная литература

Название: Эпиграммы

Автор: Марциал Марк Валерий

Дата добавления: 15 январь 2020

Количество просмотров: 151

Читать онлайн

Эпиграммы читать книгу онлайн

Эпиграммы - читать бесплатно онлайн , автор Марциал Марк Валерий

Марк Валерий Марциал (ок. 40 — ок. 104) — римский поэт, известный не

менее своих знаменитых современников Вергилия, Горация и Овидия,

прославился остроумными эпиграммами, которые до сего дня остаются одним

из важнейших источников для истории римского быта императорского времени.

Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала

ВПЕРЕД

Перейти на страницу:

КНИГА V

Это — тебе, на холмах ли теперь ты Палладиной Альбы,

Цезарь, где Тривию ты, где и Фетиду ты зришь,

Или ответам твоим внимают правдивые сестры,

Где в подгородной тиши сонная плещет волна,

Иль полюбилась тебе дочь Солнца, иль мамка Энея,

Или целебный родник Анксура светлого вод,

Шлю я, о верный оплот государства и счастие наше:

В благополучье твоем милость Юпитера к нам.

Только прими, и подумаю я, что ты все прочитаешь,

И, легковерен, как галл, буду гордиться тогда.

Вам, матронам, и юношам, и девам,

Мы страницы вот эти посвящаем.

Ты же, тянет кого к бесстыдным шуткам

И кому по душе их непристойность,

Ты игривых прочти четыре книжки.

В этой, пятой, — забавы для владыки;

И Германик ее, не покрасневши,

Пред Кекроповой девой прочитает.

Дегис, который живет близ берега, ставшего нашим,

От покоренных глубин Истра пришедший к тебе,

Цезарь, был поражен лицезреньем хранителя мира

И, говорят, обратясь к свите, воскликнул он так:

«Мне благосклонней судьба, чем брату, коль вижу воочью

Бога, которого он может лишь издали чтить».

Несет вовсю от Мирталы вином вечно,

Но листья, нам в обман, жует она лавра,

К вину не воду подбавляя, а зелень.

И всякий раз, как покрасневшей и вспухшей

Ее ты повстречаешь где-нибудь, Павел,

Сказать ты можешь: «Напилась она лавра!»

Красноречивейший Секст, Палатинской блюститель Минервы,

Где наслаждаешься ты гением бога вблизи, —

Ибо дано тебе знать зарождение мыслей владыки

И сопричастником быть дум сокровенных вождя, —

Книжкам и нашим ты дай, пожалуйста, где-нибудь место:

Там, где находится Марс, или Педон, иль Катулл.

С «Капитолийской войной», поэмой небесною, — рядом

Будут Марона стихи — Музы трагической дар.

Коль не тяжко вам, Музы, и не трудно,

Так Парфению нашему скажите:

«Да продлится твой век и будет счастлив,

И при Цезаре жизнь свою ты кончишь,

Всем на зависть всегда живя в довольстве!

Пусть твой Бурр возрастет отца достойным!

Свитку робкому, краткому позволь ты

За порог перейти дворца святого.

Светлый час ведь Юпитера ты знаешь,

Час, когда его лик сияет кротко

И когда он ко всем нисходит просьбам.

Да и просьб-то чрезмерных ты не бойся:

О большом или трудном не попросит

Свиток в пурпуре, с черными рожками

И обмазанный весь кедровым маслом.

Не давать ведь его, держать лишь надо,

Точно ты ничего не предлагаешь».

Коль сестер девяти владыку знаю,

Сам он книжку пурпурную попросит.

Как обновляет пожар огнем ассирийские гнезда,

Если минуло уже Фениксу десять веков,

Так же и Рим молодой сложил свою ветхую старость,

И на защитника он стал походить своего.

Я умоляю: забудь, Вулкан, о давнишней обиде!

Сжалься: хоть Марс нам отец, но и Венера нам мать.

Сжалься, отец: и тебе лемносские цепи супруга

Резвая пусть извинит, кротко тебя полюбив!

Господина эдикт и бога Рима,

Что опять закрепил ряды скамеек,

Где бы всадники лишь одни сидели,

Начал было хвалить в театре Фасис,

Фасис в красном пурпурном одеянье

И с лицом от надменности надутым:

«Наконец-то сидишь теперь с удобством

И достоинство всадников вернулось;

Нас толпа не теснит и не марает!»

Но когда, развалившись, так болтал он,

Этим пурпурным наглым одеяньям

Вдруг Леит приказал убраться с места.

Недомогал я, но тут ко мне, нимало не медля,

Ты появился, Симмах, с сотней своих школяров.

Начали щупать меня сто рук, ледяных от мороза:

Без лихорадки, Симмах, был я, а вот и она.

«Как объяснить, почему живым отказано в славе

И современников чтит редкий читатель своих?»

В зависти кроется тут, без сомнения, Регул, причина:

Предпочитает она новому старое все.

Неблагодарных, влечет нас к древней сени Помпея,

Хвалят всегда старики плохонький Катула храм.

Энния, Рим, ты любил читать при жизни Марона,

Над Меонидом самим век издевался его;

С рукоплесканьем венок доставался редко Менандру,

Да и Назон был одной только Коринне знаком.

Вам же, о книжки мои, совсем торопиться не надо:

Если по смерти придет слава, то я не спешу.

И сардоникс, и смарагд, и алмаз, и топаз украшают

Кольца на пальце одном нашего Стеллы, Север.

Много камней на перстах у него, а в стихах еще больше

Блеска. Вот почему руку украсил он так.

То, что Масклион гордо шаткий камень

Балансирует, шест на лоб поставив,

Иль что Нин-великан, напрягши мышцы,

Семь или восемь мальчишек поднимает,

Представляется мне не трудным делом,

Раз всего на одном каком-то пальце

Целых десять девиц мой Стелла носит.

Беден я, Каллистрат, и всегда, признаюсь, был я беден,

Но безупречным во всем всадником я остаюсь.

Все и повсюду меня читают, и слышится: «Вот он!»

То, что немногим дала смерть, подарила мне жизнь.

А у тебя-то на сотню колонн опирается кровля,

Доверху полон сундук нажитым в рабстве добром;

С нильской Сиены полей ты обширных имеешь доходы,

Множество стад для тебя галльская Парма стрижет.

Вот каковы мы с тобой, но быть, чем я, ты не можешь,

Стать же подобным тебе может любой из толпы.

Всегда Нанней привык сидеть в ряду первом,

Когда любое место мог занять всякий,

Но, два-три раза согнан, перенес лагерь

И, примостившись посреди самих кресел,

За Гаем и за Луцием сидит третьим.

Оттуда голова под колпаком смотрит

И гнусно на спектакль глядит одним глазом.

Но снова, жалкий, выгнан, он в проход вышел,

И, кое-как присевши на скамью с края,

Он поместился так, что не поймешь сразу:

Коль всадник глянет, — сидя, коль Леит, — стоя.

Пятая книга уже моих шуток, Август, выходит,

И не пеняет никто, что он стихами задет.

Многие, наоборот, читатели рады, что имя

Их я прославил и тем увековечил его.

«Но, хоть и славишь других, тебе-то какая в том польза?»

Пользы, пожалуй, и нет, но... мне приятно писать!

Что не серьезное я, — хоть к нему и способен, — а шутки

Предпочитаю писать, ты, друг-читатель, виной.

Ты ведь читаешь мои и по Риму стихи распеваешь,

Но ты не знаешь, чего стоит мне эта любовь.

Коль под защиту бы я Серпоносного храм Громовержца

Взял иль с несчастных взимал плату ответчиков я,

С множества я моряков получал бы испанское масло,

Деньгами разными всю пазуху я б измарал.

Ну а теперь мне и гость, и товарищ по выпивке — книжка,

И лишь задаром для всех эти страницы милы.

Но не одной похвалой и древние были довольны,

Коль и Алексий певцу даром ничтожнейшим был.

«Ты превосходно сказал, — говоришь, — и тебя мы захвалим!»

Не понимаешь? Смотри! Стряпчим заделаюсь я!

Дедами, предками ты и громкими их именами

Хвалишься все, и совсем всадник не пара тебе,

Геллия: все говоришь, что лишь за сенатора замуж

Вышла бы. Ну, а глядишь, за коробейником ты.

За то, что в декабре, когда летят свечки,

Салфетки, ложки, и бумажные книжки,

И остродонные горшки с сухой сливой,

Послал тебе я лишь своих стихов список,

Сочтешь меня поди невежей иль скрягой.

Но мне противны скрытые в дарах козни:

Всегда крючок в подарке: всякий ведь знает,

Что пойман карп, когда проглотит он муху.

А раз бедняк подарка богачу-другу

Не шлет, о Квинтиан, зови его щедрым.

Если по правде сказать, величайший Цезарь, то века

Ни одного предпочесть веку нельзя твоему.

Видано ль было когда достойнейших столько триумфов?

У Палатинских богов было ли столько заслуг?

Марсов был Рим при каком из правителей лучше и больше,

И при каком из вождей шире свобода была?

Есть, однако, порок, пускай и один, но не малый:

То, что за дружбу наград не получает бедняк.

Кто помогает теперь старинному верному другу

Или в чьей свите, скажи, собственный всадник идет?

В дни Сатурналий послать или ложечку, весом в полфунта,

Или же тогу, ценой в десять ничтожных грошей, —

Это роскошный уже от царей надменных подарок,

А золотыми в мошне вряд ли кто станет звенеть.

Так что, поскольку друзей у нас нет, то ты, Цезарь, будь другом:

Доблесть такая в вожде будет приятней всего.

Ты уже, вижу, под нос себе смеешься, Германик,

Что я совет подаю к собственной пользе своей.

Если б нам, Марциал мой, можно было

Коротать свой досуг вдвоем беспечно,

Проводя свое время как угодно,

И зажить настоящей жизнью вместе,

То ни атриев, ни домов магнатов,

Ни докучливых тяжб, ни скучных сделок

Мы не знали б, ни гордых ликов предков.

Но прогулки, рассказы, книжки, поле,

Портик, Девы родник, аллеи, термы

Развлекали бы нас и занимали.

А теперь нам нет жизни, и мы видим,

Как хорошие дни бегут, уходят,

И хоть гибнут они, а в счет идут нам.

Разве кто-нибудь, жить умея, медлит?

Ритор Аполлодот, называвший Децима Квинтом,

Так же как Красса порой именем Макра он звал,

Начал их правильно звать. Вот видишь, Регул, как важен

Ревностный труд: записав, он заучил имена.

Если б я утром тебя не хотел, не заслуживал видеть,

То до Эсквилий твоих, Павел, мне б долог был путь.

Но с Тибуртинским столбом живу я совсем по соседству,

Где на Юпитеров храм старенький Флора глядит:

Надо подъем одолеть от Субуры по узкой дороге

И по камням ступеней, грязных и мокрых всегда;

Там, где за мулом мул на канатах мрамора глыбы

Тащит, с трудом перейдешь улицу, видишь ты сам.

Но тяжелее всего, что после мытарств бесконечных

Скажет привратник, что нет, Павел мой, дома тебя!

Вот и впустую весь труд, да и тога-то вся пропотела:

Вряд ли тебя посещать стоит такою ценой.

Вечно невежи друзья у того, кто будет услужлив:

Коль ты уходишь с утра, Павел, какой ты мне царь?

В платье цвета травы ты, Басс, одевался в ту пору,

Как о театра местах временно смолкнул закон.

После того же, как вновь возродил его благостный цензор

И Океан защищать всадников может права,

Ты лишь в червленом плаще иль в одежде, окрашенной в пурпур.

Стал красоваться и тем хочешь других обмануть.

Басс, не бывает одежд ценою в четыреста тысяч,

Иначе первым из всех Корд мой имел бы коня.

Гермес — Марсова племени утеха,

Гермес может по-всякому сражаться,

Гермес — и гладиатор и учитель,

Гермес — собственной школы страх и ужас,

Гермес — тот, кого сам боится Гелий,

Гермес и Адволанта презирает,

Гермес всех побеждает невредимый,

Гермес сам себя в схватках замешает,

Гермес — клад для барышников у цирка,

Гермес — жен гладиаторских забота,

Гермес с бранным копьем непобедимый,

Гермес грозный своим морским трезубцем,

Гермес страшный и в шлеме под забралом,

Гермес славен во всех деяньях Марса,

Гермес вечно един и триединый.

«Четырехсот у тебя, Херестрат, не имеется тысяч:

Видишь, подходит Леит, прячься скорей, убегай!»

Эй, кто назад позовет, возвратит уходящего кто же?

Эй, кто из верных друзей щедро даст денег ему?

Стих мой, скажите, кого в веках и народах прославит?

Кто не желает совсем в водах Стигийских пропасть?

Это не лучше ль, спрошу, чем красным дождем на подмостки

Брызгать, чтоб сцену залил всю благовонный шафран?

Чем на дурацких коней потратить четыреста тысяч,

Чтоб позолоченный нос Скорпа повсюду блестел?

О бестолковый богам, о предатель друзей лицемерный!

Не убежден и теперь? Слава погибла твоя!

За то, что альфой пенул мною ты назван

Недавно, Корд, когда я сочинял шутки,

Почувствовал, пожалуй, ты прилив желчи?

Ну что ж? Зови меня за это тог бетой.

И по уму, и по знаньям твоим, и по нравам, и роду

Всадник доподлинный ты, но в остальном ты — плебей.

Право, не стоят того четырнадцать первых скамеек,

Чтобы, бледнея, сидеть там, коли войдет Океан.

Чтоб добрым помянул тебя Мамерк словом,

Ты не добьешься, Авл, будь ты сама доблесть:

Хоть будешь выше Куриев в любви братской,

Приветливей Рузонов, кротче ты Нервы,

Честней Мавриков, справедливей, чем Макры,

Речист, как Регул, остроумен, как Павел, —

Он ржавым все равно сгрызет тебя зубом.

Тебе, пожалуй, он покажется злобным,

По мне же, тот, кому никто не люб, — жалок.

Если мне зайца даришь, ты, Геллия, все повторяешь:

«Семь наступающих дней будешь красивым ты, Марк».

Если не шутишь со мной, если правду, мой свет, говоришь ты,

Геллия, ты никогда зайца не ела сама.

Ты, и Софокла котурн заслуживший по праву и также

Лиры калабрской себе славу стяжавший, Варрон,

Труд отложи и оставь речистого сцену Катулла,

Да и элегию брось с гладкой прической ее,

А прочитай-ка стихи, в декабре не презренные дымном,

Что в подходящее я время тебе подношу;

Ежели только, Варрон, не считаешь удобней и лучше

В дни Сатурналий со мной ты на орехи играть.

Видишь ты, как на быках молодых наездники ловко

Прыгают, как без труда с ношей мирятся быки?

Этот висит на вершине рогов, тот бежит по лопаткам

Взад и вперед: на быке машет оружием он.

Дикий же зверь неподвижно застыл: безопасней арена

Быть не могла б, и страшней на поле было б упасть.

Страха в движениях нет, и хотя о первенства пальме

Мальчик и думать забыл, но беспокоится бык.

Даже квадранта жене, Фавстин, не завещано Криспом.

«Ну а кому ж отказал он состоянье?» Себе.

Стряпчий какой-то стихи, говорят, мои щиплет. Не знаю.

Но коль узнаю, кто ты, стряпчий, то горе тебе!

Мать Флакцилла и ты, родитель Фронтон, поручаю

Девочку эту я вам — радость, утеху мою,

Чтобы ни черных теней не пугалась Эротия-крощка,

Ни зловещего пса Тартара с пастью тройной.

Полностью только шесть зим она прожила бы холодных,

Если бы столько же дней было дано ей дожить.

Пусть же резвится она на руках покровителей старых

И по-младенчески вам имя лепечет мое.

Нежные кости пусть дерн ей мягкий покроет: не тяжкой

Будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя.

Когда Евклид, одетый в алое платье,

Кричал, что двести тысяч со своих вотчин

Имеет в Патре, а с коринфских — и больше,

И род свой славный он выводит от Леды,

С Леитом споря, что его сгонял с места,

Богатый всадник этот знатный и гордый

Внезапно ключ огромный выронил тут же...

Коварней никогда, Фабулл мой, ключ не был!

Некто, которого я, Фавстин, в моей книжке прославил,

Делает вид, что за ним долга нет. Эдакий плут!

Дитя, отрадней лебединой мне песни,

Овцы Фалантова Галеза мне мягче,

Нежнее устриц из лукринских вод тихих,

Кому ни перлов Эритрейского моря

Не предпочел бы, ни индийской ты кости,

Ни снегу белому, ни лилиям свежим,

Чьи кудри и бетийского руна лучше,

Блестящей рейнских кос и золотой векши;

Она дышала точно Пестума розы,

И точно первый мед аттических сотов,

И как янтарь душистый из руки теплой;

И представлялся рядом с ней павлин гадким,

И некрасивой белка, феникс же пошлым —

Эротия, которой прах еще тепел,

Которой злополучный срок судьбы горькой

Шестой еще зимы не дал прожить полной,

Была моя любовь, забава и радость,

А Пет, мой друг, мне запрещает быть грустным,

Хоть в грудь он бьет, как я, и волосы рвет он:

«Не стыдно ль, — говорит он, — о рабе плакать?

Вот я супругу схоронил, и все жив я:

Была и знатной, и богатой, и гордой».

Скажи, что друга Пета может быть тверже?

Мильонов двадцать получил, и все жив он!

Всадника ценз (кто не знает того?) у Каллиодора,

Секст, но ведь Каллиодор брата имеет еще.

Кто говорит «раздели четыреста», делится фигой:

Разве вдвоем на одном можно коне усидеть?

Что же до брата тебе, на что тебе Поллукс несносный?

Ведь и без Поллукса ты Кастором все-таки был.

Раз вы — один, почему ж сидеть-то вы будете двое?

Встань-ка! Ведь синтаксис твой, Каллиодор, захромал!

Или же Леды сынам подражай ты (сидеть вместе с братом

Недопустимо) и с ним попеременно сиди.

Раз по тридцать в году ты завещанья

Составлял, мой Харин, и все лепешки

Получал от меня с тимьяном Гиблы.

Изнемог я совсем: Харин, помилуй!

Иль брось завещать, иль разом сделай

То, о чем постоянно врет твой кашель:

Опростал я мошну и все шкатулки!

Пусть богаче я был бы даже Креза,

Я б, Харин, даже Ира стал беднее,

Коль мои без конца бобы ты ел бы.

Артемидор, написал ты Венеру, а чтишь ты Минерву.

Что ж удивляться, что труд всем отвратителен твой?

Хоть ты женоподобней, чем скопец дряблый,

Да и слабей еще гораздо, чем Аттис,

По ком Кибелы оскопленный галл воет,

Ты о законах зрелищ, о рядах судишь,

Трабеях, смотрах в Иды, пряжках и цензах,

На бедняков рукой лощеной ты кажешь.

А вправе ль ты сидеть со всадником вместе,

Не знаю, Дидим, но с мужьями не вправе.

Ловкий грабитель, взломав сундук, украдет твои деньги,

До основанья твой дом буйное пламя сожжет,

Да и должник не отдаст тебе ни процентов, ни долга,

Ты не получишь семян с нивы бесплодной назад;

Лживой подругою твой управляющий будет обобран,

Вместе с товаром корабль будет потоплен волной.

Не угрожает судьба лишь тому, что друзьям подарил ты:

Только одно, что ты дал, будет твоим навсегда.

Зубы Таиды черны, белоснежны Лекании зубы.

Что ж? Покупные одни, ну а другие — свои.

Что случилось с тобой, что вдруг случилось?

Приглашал я тебя, Дентон, обедать,

Ты ж четырежды — чудо! — отказался!

Без оглядки бежишь и скрыться хочешь

От того, кого ты в театрах, в термах,

По столовым по всем искал недавно.

Значит, стол соблазнил тебя жирнее

И обильная кухня пса сманила.

Но чуть-чуть погоди: как надоешь ты,

Из богатой ты кухни будешь выгнан

И к привычным объедкам вновь вернешься!

Басса, ты все говоришь, что ты молода и красива.

Басса привыкла давно то, чего нет, говорить.

Дома, клянется Филон, никогда не обедал он. Значит,

Он без обеда сидит, если не позван никем.

Иль не всесильна любовь? Остригся Энколп, хоть и против

Был господин, но не смог все же ему запретить.

Плача, позволил Пудент; о дерзостном так Фаэтоне

Плакал отец, но ему все-таки вожжи он дал;

Так был похищен и Гил; так и, матери скорбной на горе,

С радостью кудри свои узнанный отдал Ахилл.

Но не спеши, волосам не верь, умоляю, коротким

И подожди вырастать ты на щеках, борода!

Раз, когда ты сидел один, случайно

За троих, Лабиен, тебя я принял.

Сбил со счета меня твой лысый череп;

Ведь с обеих сторон на нем волосья,

И такие, что мальчику под стать бы;

Посредине же гол он, и не видно

Никаких волосков на плеши длинной.

Этот грех в декабре тебе был кстати,

При раздаче нам цезарских гостинцев;

Целых три ты унес с собой корзинки.

Но, раз схож ты, как вижу, с Герионом,

Берегись ты ходить в Филиппов портик;

Геркулесу ты можешь там попасться!

Если, тебя не позвав, Харопин, я обедаю дома,

Тотчас же я для тебя злейшим врагом становлюсь;

Рад бы насквозь ты меня пронзить мечом обнаженным,

Если узнаешь, что мой топят очаг без тебя.

Что же, ни разу нельзя тайком от тебя отобедать?

Право же, глотки наглей я, Харопин, не видал!

Брось-ка, пожалуйста, ты наблюденье за кухней моею:

Повару дай моему за нос тебя поводить!

Вот этот, у кого в руке бумаг столько,

Кто безбородых кучею писцов сдавлен,

Кто на записки, что к нему везде тянут,

И на прошенья с важным видом все смотрит,

Как будто он Катон, иль Брут, иль сам Туллий,

Не скажет, Руф, — пускай грозят ему пытки, —

Ни по-латыни, ни по-гречески «здравствуй».

Не веришь? Ну так поздоровайся сам с ним.

То, чем ты мне услужил, я помню и век буду помнить.

Так почему ж я молчу, Постум? Да ты говоришь!

Стоит мне только начать о подарках твоих, как сейчас же

Перебивают меня: «Сам он мне все рассказал!»

Кое-что делать вдвоем не след: одного тут довольно.

Хочешь, чтоб я говорил? Ну так ты сам помолчи.

Постум, поверь мне: хотя твои подарки богаты,

Но дешевеют они из-за твоей болтовни.

Что о колхийке, мой друг, что пишешь ты все о Тиесте?

Что в Андромахе нашел или в Ниобе ты, Басс?

Лучше всего для твоих писаний, по мне, подошел бы

Девкалионов потоп иль Фаэтонов пожар.

Без подготовки говорить стал мой ритор:

Не записав, сказал: «Кальпурний мой, здравствуй!»

«Птиц повелитель, скажи, кого ты несешь?» — «Громовержца». —

«Что же в руке у него негу перунов?» — «Влюблен». —

«Чьим же зажжен он огнем?» — «Ребенка». — «Что кротко на бога,

Клюв приоткрыв, ты глядишь?» — «О Ганимеде шепчу».

Пристаешь ты давно ко мне с вопросом,

Луп, кому обученье сына вверить.

Всех и риторов ты и грамотеев,

Мой совет, избегай: не надо сыну

Знаться ни с Цицероном, ни с Мароном.

Пусть Тутилий своей гордится славой!

Если ж сын — стихоплет, лиши наследства.

Хочет прибыльным он заняться делом?

Кифаредом пусть будет иль флейтистом.

Коль окажется мальчик тупоумен,

Пусть глашатаем будет или зодчим.

Не обольщайся, коль я господином зову тебя, Цинна:

Часто приветствую так я и раба твоего.

Завтра, как говоришь, поживешь ты, Постум, все завтра.

Завтра-то это когда ж, Постум, наступит, скажи?

Как далеко это завтра? Откуда нам взять его надо?

Может быть, скрыто оно в землях парфян и армян?

Завтра ведь это — уже Приама иль Нестора сверстник.

Сколько же стоит, скажи, завтра-то это твое?

Завтра ты поживешь? И сегодня-то поздно жить, Постум:

Истинно мудр только тот, Постум, кто пожил вчера.

Ни серебра я тебе, ни золота не посылаю,

Стелла речистый, и все ради тебя самого.

Всякий, кто ценное шлет, отдаренным быть ценным желает:

Из затрудненья тебя выведет глина моя.

Лай, пожалуй, на нас везде и всюду

И дразни, сколько хочешь, гнусной бранью:

Наотрез отказал тебе я в славе,

Как хотел ты, желая в наших книжках

Стать каким ни на есть известным свету.

Есть ли дело кому, ты жил иль не жил?

Пропадай же ты пропадом, несчастный!

Но пусть даже найдутся в нашем Риме

Иль один, или два, иль три-четыре,

Что не прочь бы скоблить собачью шкуру,

Но у нас-то ведь нет такого зуда!

Кто такой этот кудряш, что вечно с твоею женою?

Кто он, скажи, Мариан? Кто такой этот кудряш?

Он, кто неведомо что лепечет ей в нежное ухо,

Облокотившись рукой правой о стул госпожи?

Он, у кого на перстах крутятся легкие кольца

И у кого на ногах ни одного волоска?

Не отвечаешь ты мне? Дела супруги ведет он, —

Как говоришь ты, — твоей. Да, тот и честен и тверд,

Облик которого весь обличает, что он управитель:

Хийский Анфидий и тот ревностней быть бы не мог.

О Мариан, заслужил ты вполне оплеухи Латина,

Я убежден, что еще сменишь Панникула ты!

Дело супруги ведет? Кудряш этот занят делами?

Нет, не делами жены, делом он занят твоим.

Будь как дома, мой гость, пожалуйста, в нашей усадьбе,

Если способен лежать прямо на голой земле,

Иль уж с собой принеси ты собственной утвари вдоволь:

Ведь уж давно у гостей просит пощады моя.

Нет у меня тюфяка, не набитого даже, на ложе,

И, оборвавшись и сгнив, все перетяжки висят.

Все-таки дом этот наш на двоих пусть будет: я больше

Сделал, усадьбу купив; меньшее сделай: обставь.

«Мненья какого ты, Марк, о наших книжках, ответь мне!» —

Часто в волненье меня просишь ты, Понтик, сказать.

Я восхищен, поражен: ничего не может быть лучше!

Перед талантом твоим даже сам Регул — ничто.

«Вот как? Так пусть вознесет тебя Цезарь, пусть и Юпитер

Капитолийский!» — Да нет, право, пусть лучше тебя.

Вдвое больше, Каллист, налей ты в чашу фалерна,

Ты же, Алким, положи летнего снега туда.

Пусть благовонный амом мне на волосы льется обильно,

Пусть осеняют виски наши гирлянды из роз.

Повелевают нам жить соседние мавзолеи,

Провозвещая, что смерть может грозить и богам.

Небо Алкиду в удел, невзирая на мачехи козни,

Дали Немеи гроза и аркадийский кабан,

И укрощенный борец из Ливии, к бою готовый,

И в сицилийскую пыль сваленный Эрик-гигант,

Страшное чудище Как, в лесной обитавший пещере

И заставлявший коров задом идти наперед.

Зрелищ арены твоей это часть ничтожная, Цезарь!

Каждое утро мы здесь видим страшнее бои.

Сколько тут валится туш, тяжелее немейского дива,

Скольких сражает твое вепрей менальских копье!

Коль повторился бы бой тройной с пастухом иберийским,

Есть у тебя, кто бы мог и Гериона убить.

Пусть же ведется подсчет головам у чудовища Лерны:

Страшная гидра — ничто противу нильских зверей!

Небо Алкиду за все великие подвиги боги

Дать поспешили, но ты поздно получишь его.

Ждешь ты привета всегда, никого не приветствуешь первый.

Так ведь ты, Эмилиан, станешь «последним прости».

Тою порою, когда на зимовку свою отлетали

Ласточки снова, в гнезде птичка осталась одна.

Вновь возвратившись весной, они беззаконье открыли

И разорвали за то птицы беглянку в клочки.

Поздняя кара: должна преступная мать растерзанью

Быть предана, но когда был ею Итис убит.

Локон тебе я прислал, моя Лесбия, северной девы:

Знай, что ты всех превзошла блеском волос золотых.

Нечем, Антоний, тебе попрекнуть фаросца Потина,

А Цицеронова смерть хуже проскрипций твоих.

Меч обнажаешь зачем против римских уст ты, безумец?

Сам Катилина ведь так не запятнал бы себя.

Был преступный солдат подкуплен золотом гнусным,

И непомерной ценой рот ты заткнул лишь один.

Выгодно ль столько платить за молчание уст благодатных?

За Цицерона теперь каждый начнет говорить.

Целых десять мильонов от патрона

Получить не успел Сириск, как сразу

Их, по всем четырем шатаясь баням

И харчевням, где сидя пьют, растратил.

Вот так глотка: проесть все десять, Максим,

Да еще не возлечь за стол при этом!

Здесь, где под Требулой дол простерся прохладный и влажный,

Где даже Рак не гнетет зелени свежей лугов,

Хутор здесь, никогда не палимый Львом Клеонейским,

И Эолийским всегда Нотом ласкаемый дом

Ждут тебя, милый Фавстин; проводи на холмах этих лето,

И отогреешься ты в Тибуре даже зимой.

Руф, кто способен назвать Громовержца матерью Вакха,

Тот и Семелу отцом Вакховым может назвать.

Что тебе не дарю своих я книжек.

Хоть и просишь о том ты неотступно,

Изумлен ты, Феодор? Да мне важно,

Чтоб и ты не дарил своих мне книжек.

Юных Помпеев земля Европы и Азии скрыла,

Сам он в Ливийской земле, если он только в земле.

Не удивляйся, что прах их по целому миру рассеян:

Праха такого вместить место одно не смогло б.

Лелию, что за тебя вышла замуж, бояся закона,

Вправе законною, Квинт, именовать ты женой.

Частым отравы питьем принес Митридат себе пользу,

Ибо вредить не могли лютые яды ему.

Так же себя оберег ты дрянными обедами, Цинна,

И потому никогда с голоду ты не помрешь.

Ходит везде про тебя, Марулл, неплохая острота:

Будто бы кто-то сказал: «Маслице в ухо он льет».

Если скучно тебе обедать дома,

У меня голодать, Тораний, можешь.

Если пьешь пред едой, закусок вдоволь:

И дешевый латук, и лук пахучий,

И соленый тунец в крошеных яйцах.

Предложу я потом (сожжешь ты пальцы)

И капусты зеленой в черной плошке,

Что я только что снял со свежей грядки,

И колбасок, лежащих в белой каше,

И бобов желтоватых с ветчиною.

На десерт подадут, коль хочешь знать ты,

Виноград тебе вяленый и груши,

Что известны под именем сирийских,

И Неаполя мудрого каштаны,

Что на угольях медленно пекутся;

А вино станет славным, как ты выпьешь.

Если ж после всего, как то бывает,

Снова Вакх на еду тебя потянет,

То помогут отборные маслины,

Свежесобранные с пиценских веток,

И горячий горох с лупином теплым.

Не богат наш обед (кто станет спорить?),

Но ни льстить самому, ни слушать лести

Здесь не надо: лежи себе с улыбкой.

Здесь не будет хозяев с толстым свитком,

Ни гадесских девчонок непристойных,

Что, похабными бедрами виляя,

Похотливо трясут их ловкой дрожью.

Но, — что ни надоедно, ни противно, —

Кондил-крошка на флейте нам сыграет.

Вот обед наш. За Клавдией ты сядешь:

Ведь желанней ее у нас не встретишь!

Ты на обеде одиннадцать раз, Зоил, поднимался,

В платье застольном всегда новом являясь опять,

Чтобы в одежде сырой не мог твой пот застояться,

Чтобы не мог простудить кожи горячей сквозняк.

Что ж это я-то, Зоил, за обедом твоим не потею?

Видно, одежда одна сильно меня холодит.

Если есть у тебя хоть меньше часа,

Одолжи мне его, Север, прошу я,

Для оценки и чтенья наших шуток.

«Да ведь праздника жалко мне!» Пожертвуй

Ты, пожалуйста, им и не досадуй.

Коль с речистым Секундом прочитаешь

(Или слишком нахальна наша просьба?)

Эту книжку, то ей придется больше

Быть в долгу у тебя, чем у владельца,

Ибо будет спокойна, что Сизифа

Не увидит мучений с шатким камнем,

Коль ученый Секунд с моим Севером

Сгладят всю ее цензорским подпилком.

Эмилиан, ты всегда останешься бедным, коль беден:

Деньги даются теперь только одним богачам.

Двести тысяч ты, Гавр, обещался мне дать, но зачем же,

Раз не способен ты был

ВПЕРЕД

Перейти на страницу:

Рекомендуем к прочтению