Письма Плиния Младшего. Панегирик Траяну.

6

Плиний Монтану 1001 привет.

(1) Ты уже должен знать из моего письма, что я недавно нашел памятник Палланту с такой надписью: «Ему сенат за верность и почтение к патронам постановил дать преторские знаки и пятнадцать миллионов сестерций, каковою честью он остался доволен». (2) Потом я решил, что стоит поискать само сенатское постановление. Оно было так пышно и велеречиво, что эта горделивая надпись показалась скромной. Пусть бы сравнили себя с ним не то что те древние Африканские, Ахейские, Нумантинские 1002, а более близкие нам Марии, Суллы, Помпеи 1003 — не буду идти дальше — далеко им до Палланта! (3) Считать людей, принявших такое постановление, шутниками или страдальцами? Я назвал бы их шутниками, если бы сенату приличествовала шутливость; назвал бы страдальцами, но никакое страдание не может вынудить к такому поступку. Итак, это искательство и желание продвинуться?

Но кто настолько безумен, чтобы хотеть путем своего, путем общественного позора продвинуться в том государстве, где привилегией блистательного магистрата было право первым восхвалять Палланта? (4) Я не говорю о том, что Палланту, рабу, предлагаются преторские знаки 1004: они предлагаются рабами; не говорю о том, что постановляют не только уговорить, но даже заставить его носить золотые кольца 1005: несовместимо ведь с достоинством сената, чтобы бывший претор носил железные кольца. (5) Все это пустяки, на которые не стоит обращать внимания, а вот что стоит вспомнить: ради Палланта сенат (и здание после этого не было освящено?) благодарит государя за то, что он сам сопроводил упоминание о нем почетнейшим образом и дал сенату возможность засвидетельствовать свое к нему благоволение. (6) Что может быть для сената прекраснее, чем обнаружить свою благодарность Палланту? К этому добавлено: «дабы Паллант, коему все они признают себя предельно обязанными, заслуженнейшим образом получил награду за свою исключительную верность и за исключительное усердие». Можно подумать, что расширены границы империи, что спасены войска республики! (7) Следует продолжение: «для щедрости сената и римского народа не может представиться более удобного случая, чем возможность увеличить средства бескорыстнейшего и вернейшего стража императорского имущества». Вот желание сената, вот главная радость народа, вот удобнейший случай быть щедрым: увеличить средства Палланта путем истощения государственного имущества! (8) Дальше говорится о том, что сенату угодно было принять решение выдать ему из казны пятнадцать миллионов сестерций, и чем недоступнее душа Палланта для алчности, тем настоятельнее просить отца отечества побудить Палланта уступить сенату. (9) Только этого и недоставало, чтобы с Паллантом велись переговоры от имени государственной власти, чтобы Палланта упрашивали уступить сенату, чтобы сам государь был приглашен выступить против этого горделивого бескорыстия: только бы Паллант не презрел пятнадцати миллионов! Он их презрел, потому что отвергнуть такую сумму, публично предложенную,— в этом было больше дерзости, чем в том, чтобы ее принять! (10) Сенат, однако, превознес этот поступок, правда, с видом сожаления в следующих словах: «так как наилучший государь и отец отечества, по просьбе Палланта, пожелал опустить ту часть постановления, где говорится о выдаче Палланту из казны пятнадцати миллионов сестерций, то сенат заявляет, что, хотя он охотно и по заслугам определил Палланту между прочими почестями и эту сумму за его верность и усердие, тем не менее он и в этом повинуется воле своего государя, противиться которой в чем бы то ни было считает недозволенным». (11) Представь себе Палланта, налагающего запрет 1006 на сенатское постановление, умеряющего свои почести и отказывающегося от пятнадцати миллионов как от чего-то чрезмерного, тогда как преторские знаки он принял, словно это нечто меньшее; (12) представь себе государя, покоряющегося пред лицом сената просьбам, вернее приказу отпущенника (отпущенник распоряжается своим патроном, к которому в сенате обращается с просьбой); представь себе сенат, упорно твердящий, что он по заслугам и охотно определил между прочими почестями эту сумму Палланту и настаивал бы на ее принятии, если бы не повиновение воле государя, противиться которой в чем бы то ни было не дозволено. Итак, для того чтобы Паллант не унес из казны пятнадцати миллионов, для этого потребовалась его собственная скромность и повиновение сената, который именно здесь должен был отказать в повиновении, если он вообще считал, что дозволительно в чем-нибудь не повиноваться.

(13) Ты ждешь конца? — погоди, услышишь еще нечто большее: «прославлять милостивую готовность государя, хвалить и награждать по заслугам полезно повсюду, наипаче же в тех местах, где ведающих его имуществом можно побудить к подражанию и где замечательнейшая верность и честность Палланта может своим примером вызвать стремление к почетному соревнованию; посему речь, которую наилучший государь держал за десять дней до февральских календ 1007 в сенате, и постановление сената по этому поводу надлежит вырезать на медной доске и прибить эту доску у статуи божественного Юлия, на которой он изображен в панцире» 1008. (14) Мало показалось того, что сенат был свидетелем такого позора: выбрали самое людное место, чтобы об этом позоре читали современники, читали потомки. Решено было обозначить на медной доске все почести привередливого раба: и те, которые он отверг, и те, которые получил, поскольку это зависело от постановившего. Преторские знаки Палланта вырезаны и высечены на публичных, предназначенных для вечности памятниках так, словно это древние договоры, так, словно это священные законы. (15) Такова была воля государя, сената, самого Палланта — не знаю уж, как сказать,— что они пожелали выставить на глазах у всех — Паллант свое бесстыдство, свое долготерпение государь, свою низость сенат. Не устыдились даже привести основание для своей подлости, исключительное, превосходное основание: пусть пример паллантовых наград вызовет у других стремление к соревнованию. (16) Так дешево стоили почести; даже те, которыми Паллант не пренебрегал. И однако находились люди благородного происхождения, которые искали и добивались того, что на их глазах давали отпущеннику и обещали рабу.

(17) Какое счастье, что моя жизнь не пришлась на то время, за которое мне стыдно так, словно я жил тогда! Не сомневаюсь, что и ты чувствуешь так же. Я знаю твою живую и благородную душу: моя скорбь покажется тебе не чрезмерной, а скорее недостаточной, хотя, может быть, в некоторых местах я дал своему негодованию волю больше, чем это подобает в письме. Будь здоров.

7

Плиний Тациту 1009 привет.

(1) Не как учителю учитель, не как ученику ученик (по твоим словам), но как ученику учитель (ибо ты учитель, я же ни в коем случае; ты и зовешь меня в школу, а я до сих пор праздную сатурналии 1010) послал ты книгу. (2) Можно ли было сделать гипербат 1011 длиннее и тем самым доказать, что мне не следует называться не только твоим учителем, но даже и учеником? Я приму, однако, на себя роль учителя и воспользуюсь над твоей книгой 1012 правом, которое ты мне дал, с тем большей свободой, что пока я ничего не собираюсь посылать тебе, и тебе не на чем будет мне отомстить. Будь здоров.