Любовные письма

Недавно красавец Гиппий из Алопеки, взглянув на меня горящими глазами, сказал: «Видишь, друг, вон ту, что опирается на служанку? Как она высока ростом, как хороша собой, как благообразна! Клянусь богами, она изысканна — стоит на нее взглянуть, это сразу видно. Подойдем ближе и попытаем счастья». «По пурпурной накидке,— сказал я,— можно заключить, что это порядочная женщина — не слишком ли решительно мы действуем. Надо сначала присмотреться. Я знаю: кто не торопится, не попадает в беду». Гиппий, насмешливо улыбнувшись, замахнулся было, чтобы ударить меня по голове, и укоризненно сказал: «Ты, клянусь Аполлоном, глуп и ничего не смыслишь в любовных делах. В такой час порядочные женщины не ходят по людным улицам, так разодевшись и любезно глядя на встречных. Не чувствуешь, как даже на расстоянии от нее пахнет духами? Не слышишь нежного звона ее браслетов, когда она бренчит ими? Ведь женщины делают это, нарочно поднимая правую руку и поддерживая кончиками пальцев одежду на груди, чтобы такими любовными знаками приманивать юношей. Смотри,— продолжал он,— я повернулся, и сейчас же повернулась она. Узнаю льва по когтям. Идем, Филохор, бояться нечего: все будет хорошо, дальнейшее покажет, как сказал человек, вброд переходивший реку. Наши предположения легко проверить, стоит только захотеть». Тут Гиппий подошел к ней и после взаимных приветствий спрашивает: «Ради твоей красоты, женщина, нельзя ли нам побеседовать о тебе со служанкой? Мы не скажем ничего, что останется тебе неизвестно, и не попросим о бесплатной любви, а с удовольствием дадим, сколько захочешь. Захочешь же ты, я знаю, не слишком много. Кивни в знак согласия, красавица». А она уступчивым взглядом мило и без всяких ломаний подтвердила свою готовность и стояла теперь, покраснев, и глаза ее сияли пленительным блеском, какой свойствен только чистому золоту. Тут Гиппий, повернувшись ко мне, сказал: «Ловко я догадался, кто она, и скоро ее уговорил, не потратив лишнего времени и слов. Ты еще в этих делах ничего не смыслишь. Но, следуя мне, учись и, так же как твой наставник в любви, наслаждайся: едва ли кто превосходит меня в этой науке».

Во время праздника, справлявшегося за городом, когда весь народ праздновал и богато угощался, Харидем созвал к себе на пир друзей. Среди них была какая-то женщина (не стоит называть ее имени), которую Харидем (тебе ведь известно, как склонен этот юноша к любовным похождениям) словил на рынке и уговорил прийти. И вот, когда все гости собрались, входит золотой мой хозяин в сопровождении какого-то старика, которого приглашает возлечь с остальными. Едва увидев его издали, женщина поспешно вскочила и быстрее мысли убежала в другую комнату, а потом велела позвать Харидема и говорит ему: «Ты по неведению сделал ужаснейший промах: этот старик — мой муж; он, разумеется, узнал одежду, которую я сняла и оставила при входе, и теперь, конечно, полон подозрений. Но если ты незаметно передашь мне плащ и вдобавок немного угощения со стола, я сумею провести мужа и заставлю его сменить гнев на милость». Как только Харидем исполнил ее просьбу, женщина бросилась домой и, невесть как ускользнув, пришла раньше своего супруга. Она заручилась помощью жившей по соседству приятельницы, и обе женщины сговорились, как им надуть старика. Вскоре он вернулся и в ярости прямо-таки ворвался в дом, крича и такими словами упрекая жену в распущенности: «Ты не обрадуешься, если осквернишь мое ложе». Из-за одежды, которую он заметил в доме у Харидема, старик заключил о неверности жены и в безумии уже бросился искать меч. Тут, как раз в самое время, входит соседка и говорит: «Вот тебе, милая, твой плащ, я тебе чрезвычайно благодарна: исполнилось мое желание, но, ради богов, в нем не было ничего дурного; угостись, чем нас там потчевали». Гневный старик, слыша эти ее слова, отрезвел, успокоился и так в раскаянии смягчился, что, напротив того, стал извиняться перед супругой. «Жена, прости,— говорил он,— признаю — я был вне себя, но из-за твоего целомудрия какой-то бог милостиво послал на наше общее счастье эту вот женщину, и она своим приходом спасла нас обоих».

Одна девушка сказала своей кормилице: «Если ты сначала поклянешься сохранить мою тайну, я сейчас тебе что-то скажу». Кормилица поклялась, и девушка тут же говорит ей: «Я у тебя, сказать правду, больше не девушка». Старуха при этих словах вскрикнула, стала царапать себе лицо и горестно запричитала. Девушка говорит: «Молчи, ради богов, Софрона. Тише, чтобы в доме нас не услыхали. Разве ты только что не поклялась молчать? Чего же ты, милая, так страшно кричишь?! Артемида — свидетельница, матушка, в том, что, хотя я вся горела от любви, но сколько хватало сил, старалась соблюдать себя. Правда, долго терпеть я не могла и стала так раздумывать, говоря себе: „Покориться ли мне любви или противиться желанию?" Ведь мне хотелось и того и другого; но все-таки больше я склонялась к любви. Она крепла, покуда я медлила, и с каждым днем росла в моей душе, словно росток в земле. Вот так я и была, признаюсь, побеждена факелом, перед которым никому не устоять» [8]. Старуха говорит: «Случилось, дитя, величайшее несчастье, и ты опозорила мои седины. Но что было, того не вернешь; советую тебе — наперед не делай этого, больше не греши, чтобы по вспухшему животу отец с матерью не могли догадаться обо всем. О, если бы боги скорее послали тебе мужа, пока еще ничего не заметно! Ведь ты уже по годам можешь идти замуж, и отцу скоро понадобятся деньги на приданое!» «Что ты, матушка? Этого-то я больше всего боюсь». «Успокойся, дитя, будет нужно, и я тебя научу, как, лишившись до брака невинности, показаться супругу девушкой».

Я стоял на прибрежной скале и тащил из воды чудесную рыбу, которая попалась мне на крючок, такую большую, что удочка гнулась под ее тяжестью; тут ко мне подходит какая-то красавица с лицом, исполненным естественной прелести, как у растения в лесу или в поле. Я сказал себе: «Эта добыча получше прежней». Тут девушка: «Посторожи мне,— просит,— ради твоего покровителя Посейдона одежду, пока я омоюсь в волнах». Разумеется, я обрадовался и с большой готовностью согласился в предвкушении увидеть ее нагой. Стоило девушке снять последний хитон, как я обмер, глядя на сверкающую красоту ее тела: густые черные волосы оттеняли белизну ее шеи и румянец щек; оба эти цвета, сами по себе светлые, в соседстве с черным кажутся еще более сверкающими. Раздевшись, девушка сейчас же бросилась в воду и поплыла: море было тихим и спокойным. Тело девушки белизной не уступало пене набегающих валов. Клянусь Эротами, если б до этого я не видел ее, наверное, принял бы за одну из прославленных Нереид [9]. Когда ей довольно было морских омовений, ты бы сказал, взглянув, как девушка выходила из воды: «Так живописцы рисуют с достоинством выходящую из волн Афродиту». Я сейчас же подбежал и подал красавице гиматий [10], шутя с ней и поддразнивая ее. А она (девушка, видимо, была неприступна и строгих нравов) покрылась гневным румянцем и от возмущения еще больше похорошела лицом, а глаза ее, хотя негодовали, были сладостны, подобно тому как звездный огонь все-таки — скорее свет, чем огонь. Она сломала мою удочку, а рыбу кинула в море; я же стоял в растерянности, оплакивая свой улов, а еще более ту, кого не смог уловить.

«Что за изящество, ах, что за уменье скакать на коне! Какая у этого всадника природная ловкость во всем! И красотой он выдается и не найдется ему равных в быстроте. Кажется, Эрот не укротил его, и для гетер он остался желанным Адонисом» [11]. Красавец наездник услышал эти мои слова и сказал с укоризной: «Твои речи не имеют отношения ни к Дионису, ни ко мне [12]. Единственно страсть умеет мчаться на коне: она гонит меня и благодаря мне моего коня, безжалостно поражая его стрекалом и сверх всякой меры торопя. Мчись вперед, конюший! Пой на скаку и любовными песнями почти мою любовь». Побужденный словами юноши, я так стал петь ему тут же сочиненную песнь: «Я полагаю, господин, что стрелы тебе не опасны. Если же, обладая такой красотой, ты влюблен, Эроты [13], клянусь Афродитой, совершают несправедливость. Но пусть это тебя сильно не печалит: и собственной матери они нанесли раны».