Эпиграммы

Name: Эпиграммы
Author: Марциал Марк Валерий--

На нашем литературном портале можно бесплатно читать книгу Эпиграммы, Марциал Марк Валерий-- . Жанр: Античная литература. Онлайн библиотека дает возможность прочитать весь текст и даже без регистрации и СМС подтверждения на нашем литературном портале bazaknig.info.

Жанр: Старинная литература / Античная литература

Название: Эпиграммы

Автор: Марциал Марк Валерий

Дата добавления: 15 январь 2020

Количество просмотров: 151

Читать онлайн

Эпиграммы читать книгу онлайн

Эпиграммы - читать бесплатно онлайн , автор Марциал Марк Валерий

Марк Валерий Марциал (ок. 40 — ок. 104) — римский поэт, известный не

менее своих знаменитых современников Вергилия, Горация и Овидия,

прославился остроумными эпиграммами, которые до сего дня остаются одним

из важнейших источников для истории римского быта императорского времени.

Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала

ВПЕРЕД

Перейти на страницу:

КНИГА X

Коль чересчур я длинна и кажусь я тебе бесконечной

Книгой, поменьше прочти: книжечкой стану тогда.

Неоднократно мои страницы кончаются кратким

Стихотвореньем: так вот ты и читай только их.

Наскоро писана мной десятая книга, скользнувши

Наспех из рук, а теперь все переделать пришлось.

Здесь кое-что ты читал, но вновь отшлифовано это,

Новых стихов большинство: будь благосклонен и к ним.

Ты ведь, читатель, — мое богатство; тебя мне давая,

Рим говорил: «Ничего большего нет у меня.

Волн ты медлительных с ним избегнешь Леты немилой,

И не погибнет твоя лучшая часть никогда.

Мрамор Мессалы уже расщепляет смоковница; жалким

Криспа смеется коням дерзкий погонщик мулов.

Ну а бумаге и вор не страшен, и время на пользу:

Памятник только такой смерти не знает вовек».

Рабов остроты, грязный вздор, ругань,

Все, что болтает гнусным языком гаер,

За что и серной даже не дал бы спички

Ватиньевой посуды в черепках скупщик,

Исподтишка какой-то стихоплет всюду

Разносит, как мое. Ну можно ль, Приск, верить,

Что попугай как перепел кричать начал,

А Кан бы на волынку променял флейту?

Молвой позорной не чернят моих книжек:

На белых крыльях их несет, блестя, слава.

Что добиваться мне известности гнусной,

Когда молчанье достается мне даром?

Что об Эдипе читать, о сокрытом мглою Тиесте,

Скиллах, колхийках, о всех чудищах только читать?

Что тебе Партенопей, иль похищенный Гил, или Аттис?

В Эндимионе, скажи, спящем какой тебе прок?

Или же в мальчике том, с которого падают крылья?

В Гермафродите, кому нимфы противна любовь?

Чем привлекает тебя такой вздор на жалкой бумаге?

То ты читай, где сама жизнь говорит: «Это я».

Здесь ты нигде не найдешь ни Горгон, ни Кентавров, ни Гарпий,

Нет, — человеком у нас каждый листок отдает.

Но ведь ни нравов своих, ни себя ты не хочешь, Мамурра,

Знать? Так «Начала» тогда ты Каллимаха читай.

Пусть, тот кто столу презирает иль пурпур

И то, что должен чтить, язвит стихом дерзким,

Блуждает в Риме, изгнан с моста и склона,

И как последний хриплый нищий он просит

Себе дрянных кусков собачьего хлеба;

Пускай декабрь холодный и зимы слякоть

Доймут его, когда под сводом он мерзнет,

И пусть блаженной тех считает он участь,

Кого выносят, положив на одр Орка.

Когда же оборвется нить его жизни,

То пусть он в этот день грызню собак слышит,

Своим лохмотьем отгоняя птиц хищных,

Да и по смерти презрят пусть его просьбы,

И пусть Эак суровый бьет его плетью,

И пусть Сисифа будет он горой сдавлен,

И жаждать будет в волнах болтуна старца,

И сам претерпит он поэтов все басни.

Когда ж веленьем Фурий скажет он правду,

Пусть, выдав сам себя, он: «Я писал!» — крикнет.

Нимф родитель, о Рейн, и всех потоков,

Что питаются снегом вод одрисских,

Наслаждайся всегда ты светлым током!

Да не будет волов погонщик дерзкий

Бороздить колесом тебя тяжелым;

Ты ж, опять получив рога златые,

Римским будь навсегда в брегах обоих!

Но, по просьбе владыки-Тибра, Риму

И народу его верни Траяна.

Замуж идти за меня очень хочется Павле, по Павлы

Я не желаю: стара. Старше была б, — захотел.

Мой в одиннадцать стоп, слогов во столько ж

Стих и острый, и вместе с тем не наглый

Чужеземцам известен и народу

Рима. Я — Марциал. Ужель завидно?

Не известней ведь я, чем конь Андремон.

Если вступающий в год при фасциях, лавром увитых,

Тысячу ты поутру можешь порогов обить,

Мне-то что делать теперь? С чем же, Павел, ты нас оставляешь —

Нумы народ и толпу эту густую людей?

Кто б ни взглянул на меня, восклицать «господин мой» и «царь мой»?

Это — и льстиво-то как! — ты ведь и сам говоришь.

Мне ли за креслом ходить, за носилками? В самую грязь ты

Лезешь, чтоб первым идти или чтоб даже нести.

Мне ль постоянно вставать при чтенье стихов? Сам стоишь ты,

Обе руки поднося одновременно ко рту.

Что бедняку предпринять, коль нельзя записаться в клиенты?

Пурпур торжественный ваш все наши тоги прогнал.

На языке у тебя лишь один Тесей с Пирифоем,

Каллиодор, и себя мнишь ты Пиладом самим.

Пусть я погибну, коль ты подать достоин Пиладу

Даже горшок иль пасти у Пирифоя свиней.

«Другу, однако, — как ты говоришь, — подарил я пять тысяч

Да еще тогу, что мыл раза четыре всего».

Знаешь ли ты, что Орест не давал подарков Пиладу?

Тот же, кто много дарит, в большем откажет тебе.

Едешь в Эмилии край, в Аполлонову область — Верцеллы,

И к Фаэтонову ты Паду спешишь на поля.

Пусть я умру, коль с тобой неохотно прощаюсь, Домиций,

Хоть без тебя ни один милым не будет мне день.

Мне облегчает тоску сознанье, что ты хоть на лето

От городского ярма освобождаешь себя.

В добрый же путь! И впивай ты жадной кожею солнце.

Как ты прекрасен теперь станешь, уехав от нас!

Неузнаваемым ты к своим белым друзьям возвратишься,

Щеки на зависть твои будут всей бледной толпе,

Весь свой здоровый загар ты сразу в Риме утратишь,

Пусть даже с нильским лицом черным вернешься ты к нам.

13(20)

Что кельтиберский Салон влечет меня в край златоносный,

Что повидать я хочу город родной на холме,

Все это ради тебя, мой Маний, кого с беззаботных

Лет я любил, с кем дружил в юности ранней моей.

Ради тебя: никого не найти в стране Иберийской

Лучше тебя и любви верной достойней, чем ты.

Я в гетулийских шатрах, у пунийцев, жаждой томимых,

В хижинах скифских с тобой, Маний, охотно бы жил.

Если ты сердцем со мной, коль мы любим взаимно друг друга,

В месте любом на земле будет обоим нам Рим.

14(13)

Неженки слуги твои в дорожной едут повозке,

В облаке пыли, вспотев, скачет ливиец верхом;

Байи твои — не одни, а несколько — в мягких кушетках,

И от духов побледнел цвет у Фетидиных вод;

Сетии вина блестят в хрустальных чашах прозрачных,

Да и на лучшем пуху даже Венера не спит.

Ты же лежишь по ночам у порога любовницы вздорной

И на глухую, увы, дверь свои слезы ты льешь;

Жгут твою жалкую грудь немолчные тяжкие вздохи...

Знаешь, в чем горе твое, Котта? Без горя живешь.

15(14)

Ты говоришь, что ни в чем моим ты друзьям не уступишь,

Но, чтоб уверить меня, что же ты делаешь, Крисп?

В долг я просил у тебя пять тысяч. Ты отказал мне,

Твой же тяжелый сундук доверху полон монет.

Дал ли когда-нибудь мне ты модий бобов или полбы,

Хоть арендатор-то твой нильские пашет поля?

Дал ли когда-нибудь мне ты зимою короткую тогу?

Дал ли мне серебра ты хоть полфунта когда?

Я ничего не видал, чтобы счесть тебя истинным другом,

Кроме того, что при мне ветры пускаешь ты, Крисп.

16(15)

Сердце богатой жены пронзил заостренной стрелою

Апр, упражняясь в стрельбе: Апр ведь искусный стрелок.

17(16)

Если, по-твоему, дар не подарок, а лишь обещанье,

То, уж конечно, в дарах, Гай, я тебя превзойду.

Что в калаикских полях астуриец копает, бери ты,

Что под водой золотой в Таге богатом лежит,

Что в эритрейской траве находит смуглый индиец,

Что у единственной есть птицы чудесной в гнезде,

Все, что бессовестный Тир уминает в котле Агенора,

Все, что есть в мире, бери так же, как ты мне даешь.

18(17)

Макра желаешь надуть, не послав сатурнальского дара,

Муза, напрасно. Нельзя: требует сам он его.

Праздничных шуток себе, — не унылых просит он песен

И недоволен, что вдруг смолкли остроты мои.

Но ведь он занят теперь землемерами. Что ж тебе делать,

Аппиев путь, если Макр мною займется теперь?

19(18)

Ни на обед не зовет, не дарит, не берет на поруки

Марий и в долг не дает: нет у него ничего.

Но тем не менее льнет толпа к бесполезному другу.

Сколько же, Рим, у тебя в тогу одетых глупцов!

20(19)

Без особой учености, не строго,

Но изящно написанную книжку

Ты речистому Плинию в подарок

Отнеси, моя Муза. Ведь нетрудно,

По Субуре пройдя, на холм подняться.

Там сейчас же увидишь ты Орфея

Над его полукруглым водоемом,

Изумленных зверей, владыки птицу,

Что уносит фригийца громовержцу;

Здесь же дом твоего стоит Педона,

Изваянье орла на нем поменьше.

Но смотри же, в обитель красноречья

Не ломись ты не вовремя, пьянчужка:

Целый день он Минерве строгой предан,

Речь готовя для Ста мужей такую,

Что ее все потомки сопоставить

Смогут даже с твореньями арпинца.

При лампадах пройдешь ты безопасней,

Этот час для тебя: Лиэй гуляет,

И царит в волосах душистых роза:

Тут меня и Катон прочтет суровый.

Секст, что писанья твои едва и Модест понимает

Или Кларан, почему это приятно тебе?

Книги твои невозможно читать: Аполлона тут нужно!

Если ты прав, то Марон Цинною был превзойден.

Пусть восхваляют тебя, а я пусть буду любезен,

Секст, для ученых людей и без ученых людей.

Зачем на подбородке я ношу пластырь

И белой мазью губы, хоть здоров, мажу,

Филена? Целоваться мне с тобой страшно.

Минуло Марку уже Антонию целых пятнадцать

Олимпиад, и была жизнь безмятежна его.

И, на прошедшие дни озираясь и мирные годы,

Он не страшится воды Леты, уж близкой к нему.

В памяти нет у него неприятных и тяжких мгновений,

Не было дня, о каком вспомнить бы он не хотел.

Так долготу бытия он, достойнейший муж, умножает:

Дважды живешь, если ты жизнью былою живешь.

День рождения мой, Календы марта,

День прекраснее всех Календ годичных,

День, когда мне и девы шлют подарки,

Пятьдесят ведь седьмой пирог кладу я

На алтарь ваш с ларцом для фимиама.

К этим годам, прошу я, если можно,

Восемнадцать годов вы мне прибавьте,

Чтоб, еще стариком не ставши дряхлым,

Но проживши три срока нашей жизни,

К рощам девы сошел я Елисейской.

Сверх же Нестора лет и дня не надо.

Если представший тебе недавно на ранней арене

Муций, который в огонь руку свою положил,

Кажется мужем тебе терпеливым, храбрым и стойким,

То ты не выше умом, чем абдеритов толпа.

Ибо, когда говорят, показав смоляную рубаху:

«Руку сожги!» — то смелей будет сказать: «Не сожгу!»

Тростью латинскою, Вар, ты почтен в городах паретонских

И предводителем стал славным ты сотни мужей.

Тщетно, однако, твое Квирину Авзонии слово:

Чуждою тенью лежишь ты у Лагидов в земле.

Нам не дано оросить слезами твой лик охладелый

И воскурить фимиам на погребальном костре,

Но сохраниться должно в стихах твое имя навеки.

Нил вероломный, ужель можешь и тут отказать?

В день рожденья сенат у тебя, Диодор, за обедом,

Ты приглашаешь к себе всадников чуть ли не всех,

В тридцать сестерциев всем раздаешь ты щедро подачку.

Но родовитым тебя все ж, Диодор, не сочтут!

О достославный отец годов и прекрасного мира,

Коего первым народ чтит, обращаясь с мольбой!

Ранее ты обитал в проходном и ничтожном жилище,

Через которое весь Рим многолюдный ходил.

Ныне пороги твои оградил благодетельный Цезарь,

И по числу своих лиц, Янус, ты форумы зришь.

Ты же, родитель святой, за такие дары благодарный,

Двери железные войн вечно держи на замке.

Блюдо, какое ты мне посылал на праздник Сатурна,

Нынче любовнице ты, Секстилиан, отослал.

Ну а на тогу, что мне в Календы марта дарил ты,

Платье зеленое ей ты для обедов купил.

Девочки, Секстилиан, ни гроша тебе больше не стоят,

Раз на подарки мои с ними теперь ты живешь.

О Формий благодатных сладостный берег,

Куда, оставив город грозного Марса

И скинув бремя всех своих оков тяжких,

Аполлинарий наш готов всегда ехать!

Он меньше любит Тибур, дом жены славной,

Иль Тускул, или Алгида приют тихий,

И не любезны так Пренеста, иль Антий,

Дарданская Кайета, иль Цирцей прелесть,

Не привлекают ни Марика, ни Лирис,

Ни Салмакида, что течет в Лукрин светлый.

Фетиду бороздит здесь ветерок мягкий,

Не дремлют волны, но живая гладь моря

При легком дуновенье челн несет пестрый;

Прохладой веет тут, как будто бы дева

Полой пурпурной машет, не любя зноя;

Добычи в море леска здесь не ждет долго,

Но, лишь закинь ее с постели иль с ложа,

Уж сверху видно: тащит в глубь ее рыба.

А коль Эола над собой Нерей чует,

Над бурей стол смеется: есть всего вдоволь.

В садке жиреет палтус свой, морской окунь,

Плывет мурена, зов хозяина слыша,

Привратник поименно голавлей кличет,

Барвен-старушек заставляет он выплыть.

Но вот когда ты, Рим, пожить сюда пустишь?

И разве много дней формийских год выдаст

Тому, кто суетой столичных дел связан?

О, как привратник, как приказчик здесь счастлив:

Хозяйство это для господ, а вам служит.

Продал вчера своего за двенадцать тысяч раба ты,

Чтоб пообедать разок, Каллиодор, хорошо.

Но не хорош твой обед: в четыре фунта барвена

Блюдом была основным и украшеньем стола.

Хочется крикнуть тебе: «Негодяй, это вовсе не рыба:

Здесь человек! А ты сам, Каллиодор, людоед!»

Этот портрет, что я чту приношением роз и фиалок,

Чей он, ты хочешь узнать, Цецилиан, у меня?

Марк был Антоний таков в свои цветущие годы.

В этом портрете себя юношей видит старик.

О, коль искусство могло б выражать и характер и душу,

Лучшей картины нигде быть не могло б на земле.

Галл Мунаций, прямей и чище древних сабинов

И превосходней, чем был старец Кекропов, душой,

Пусть твоей дочери брак нерушимый Венерою чистой

Будет дарован в дому светлом у сватьев твоих.

Ты же, прошу, коль стихи, напоенные ржавой отравой,

Злобная зависть решит как-нибудь мне приписать,

Ты подозренье от нас отведи и настаивай твердо,

Что не способен на них тот, кто читателям мил.

Книжки мои соблюдать приучены меру такую:

Лиц не касаясь, они только пороки громят.

Да воздадут божества тебе, Цезарь Траян, по заслугам

И соизволят хранить вечно, что дали тебе.

Восстановляешь ты вновь в правах оскорбленных патронов:

Свой же отпущенник их в ссылку теперь не сошлет.

Ты удостоен хранить в безопасности также клиентов;

Это ты всем и всегда можешь легко доказать.

Пусть Сульпицию все читают жены,

Что хотят лишь своим мужьям быть милы,

Пусть Сульпицию все мужья читают,

Что хотят лишь своим быть милы женам.

Ни о страсти колхийки там нет речи,

Ни о пире свирепого Тиеста;

Сказок нет там о Библиде и Скилле;

Учит чистой она любви и верной,

Удовольствиям, ласкам и забавам.

Кто достойно стихи ее оценит,

Никого не найдет ее игривей,

Никого не найдет ее невинней,

Таковы, я уверен, были шутки

У Эгерии в гроте Нумы влажном.

При таком руководстве или дружбе

Ты ученей, Сафо, была б и чище,

Но, увидев Сульпицию с тобою,

Непреклонный Фаон в нее влюбился б!

Тщетно: даже супругой громовержца

Иль любовницей Феба или Вакха

Не могла б она быть, а лишь Калена.

Все то вино, что скопил ты в дрянных массилийских коптильнях,

Каждый кувшин, что тобой выдержан был на огне,

Мунна, ты нам отослал: посылаешь друзьям своим жалким

Ты по морям, по путям долгим смертельнейший яд;

И не дешевой ценой: на такие бы деньги фалерна

Можно купить иль сетин из дорогих погребов.

Вот и причина, что в Рим ты не едешь долгое время,

Я понимаю: свои вина не хочешь ты пить.

Права блюститель, знаток добросовестный строгих законов,

Слову чьему доверять форум латинский привык,

Ты земляку своему, Матерн, и старинному другу

На Каллаикский велишь что передать океан?

Иль из лаврентских болот, по-твоему, лучше лягушек

Гнусных таскать и ловить удочкой рыбу-иглу,

Чем отпускать на ее родные камни барвену,

Если покажется в ней меньше трех фунтов тебе?

Или, как лакомство, есть за обедом безвкусных улиток,

Да и ракушек еще, гладкой покрытых корой,

Вместо тех устриц, каким не завидны и байские даже,

Вволю которых у нас может наесться и раб?

Будешь ты гнать у себя лисицу вонючую в сети,

И покусает собак эта поганая тварь.

А у меня, — не успел ты из рыбной вытянуть глуби

Мокрую сеть, как она ловит уж зайцев моих.

Я говорю, а рыбак твой с пустою корзинкой вернулся,

Да и охотник твой здесь горд, что поймал барсука:

На море весь твой обед со столичного рынка приходит...

На Каллаикский велишь что передать океан?

О, какие пятнадцать лет блаженных

Ты с Сульпицией прожил, наслаждаясь

Брачной жизнью, Кален, по воле бога!

О, все ночи и всякий час под знаком

Драгоценной жемчужины индийской!

О, какую борьбу и состязанья

Ложе радостно видело с лампадой,

Напоенной духами Никерота!

Прожил ты, о Кален, всего три лустра:

Только их ты своей считаешь жизнью,

Принимая в расчет лишь дни со свадьбы.

И верни тебе Атропа по долгой

Просьбе день хоть один из них, его ты

Предпочтешь четырем векам пилосца.

Божишься, Лесбия, ты, что родилась при консуле Бруте.

Лжешь ты. При Нуме-царе, Лесбия, ты родилась?

Лжешь ты и тут. Если нам подсчитать бы пришлось твои годы,

То ведь из глины тебя вылепил сам Прометей.

В нынешнем ты январе, Прокулейя, старого мужа

Хочешь покинуть, себе взяв состоянье свое.

Что же случилось, скажи? В чем причина внезапного горя?

Не отвечаешь ты мне? Знаю: он претором стал,

И обошелся б его мегалезский пурпур в сто тысяч,

Как ни скупилась бы ты на устроение игр;

Тысяч бы двадцать еще пришлось и на праздник народный.

Тут не развод, я скажу, тут, Прокулейя, корысть.

Так еще нежен пушок на щеках твоих, так еще мягок,

Что его может стереть ветер, и солнце, и вздох.

Точно такой же пушок и плод айвы покрывает,

Что начинает блестеть, девичьей тронут рукой.

Каждый раз, как тебя я раз пять поцелую покрепче,

Я бородатым от губ, Диндим, твоих становлюсь.

Вот уж седьмую жену, Филерот, зарываешь ты в поле.

Как никому, урожай поле приносит тебе!

Квинт Овидий, спешишь ты в край каледонских британцев,

К зелени Тефии вод и Океана-отца?

Значит, ты Нумы холмы и уют покидаешь Номента,

И не удержит очаг сельский тебя, старика?

Радости ты отложил, но нити своей не отложит

Атропа: каждый твой час будет судьбою сочтен.

Ты предоставишь себя — не похвально ли? — старому другу:

Жизни дороже тебе стойкая верность ему.

Но возвратись и, в своем оставаясь сабинском именье,

Ты сопричти наконец к милым друзьям и себя.

Если что нежно в моих или сладко сказано книжках,

Ежели в чью-нибудь честь льстива страница моя,

Это тебе претит, и ребра ты предпочитаешь

Грызть, хоть тебе я даю вепря лаврентского пах.

Пей ватиканское ты, если уксус находишь приятным,

Раз не по вкусу тебе нашей бутыли вино.

Мило всегда говорить ты желаешь, Матон. Да скажи ты

Раз хорошо! Иль совсем просто. Да плохо скажи!

Вот что делает жизнь вполне счастливой,

Дорогой Марциал, тебе скажу я:

Не труды и доходы, а наследство;

Постоянный очаг с обильным полем,

Благодушье без тяжб, без скучной тоги,

Тело, смолоду крепкое, здоровье,

Простота в обращении с друзьями,

Безыскусственный стол, веселый ужин,

Ночь без пьянства, зато и без заботы,

Ложе скромное без досады нудной,

Сон, в котором вся ночь как миг проходит,

Коль доволен своим ты состояньем,

Коли смерть не страшна и не желанна.

Восемь часов возвещают жрецы Фаросской Телицы,

И копьеносцев идет новый сменить караул.

В термах приятно теперь, а в час предыдущий в них слишком

Душно бывает, а в шесть — в бане Нерона жара.

Стелла, Каний, Непот, Цериалий, Флакк, вы идете?

Ложе мое для семи: шесть нас, да Лупа прибавь.

Ключница мальв принесла, что тугой облегчают желудок,

И всевозможных приправ из огородов моих.

И низкорослый латук нам подан, и перья порея,

Мята, чтоб легче рыгать, для сладострастья трава.

Ломтики будут яиц к лацерте, приправленной рутой,

Будет рассол из тунцов с выменем подан свиным.

Это закуска. Обед будет скромный сразу нам подан:

Будет козленок у нас, волком зарезанный злым,

И колбаса, что ножом слуге не приходится резать,

Пища рабочих — бобы будут и свежий салат;

Будет цыпленок потом с ветчиной, уже поданной раньше

На три обеда. Кто сыт, яблоки тем я подам

Спелые вместе с вином из номентской бутыли без мути,

Что шестилетним застал, консулом бывши, Фронтин.

Шутки без желчи пойдут и веселые вольные речи:

Утром не станет никто каяться в том, что сказал.

Можно свободно у нас толковать о «зеленых» и «синих»,

И никого из гостей чаша не выдаст моя.

В аметистовом, Котта, друг мой, кубке

Черный допьяна пьешь опимиан ты,

А меня молодым сабинским поишь,

Говоря: «Золотой желаешь кубок?»

Кто ж из золота станет пить помои?

В горе пусть сломит свои идумейские пальмы Победа,

Голую грудь ты, Успех, бей беспощадной рукой!

Честь пусть изменит наряд, а в жертву пламени злому

Слава печальная, брось кудри с венчанной главы!

О преступление! Скорп, на пороге юности взятый,

Ты умираешь и вот черных впрягаешь коней,

На колеснице всегда твой путь был кратким и быстрым,

Но почему же так скор был и твой жизненный путь?

Вот уже Тирский Телец оглянулся на Фриксова Овна,

И уступает зима место свое Близнецам;

Радостен луг, зеленеет трава, зеленеют деревья,

И Филомелы звучит грустный по Итисе плач.

Дней-то каких, Фавстин, уголка-то какого лишен ты

Римом! О солнце! Какой в тунике мирный покой!

О вы, леса! О ручьи! Полоса прибережия с влажным

Плотным песком и морской блещущий Анксур водой!

И не одна пред тобой волна открывается с ложа:

Видишь ты там на реке, видишь на море суда.

Но ни театров там нет Марцелла, Помпея, ни терм нет

Трех, да и нет четырех форумов, слитых в один;

Нет Капитолия там со святилищем в честь громовержца.

И не стремится достичь неба сверкающий храм.

Часто, я думаю, ты говоришь, утомленный, Квирину:

«Тем, что твое, ты владей, мне же мое возврати».

Как-то Телий-скопец явился в тоге, —

Нума шлюхой его поганой назвал.

Скорп я, о Рим, твоего я слава шумного цирка,

Были недолги твои рукоплескания мне.

Девять трехлетий прожив, я похищен завистной Лахесой:

Был я по счету моих пальм для нее стариком.

Столики, Ол, хороши у тебя, но они ведь закрыты.

Этак — потеха! — и мой столик-то будет хорош.

Галл, ты велишь, чтобы я служил тебе круглые сутки,

Трижды, четырежды в день на Авентин приходя.

Зуб вырывает больной иль его врачует Касцеллий,

Ты выжигаешь, Гигин, лезущий в глаз волосок.

Не вырезая, гнойник вылечивать Фанний умеет,

Мерзкие шрамы рабов уничтожает Эрот,

Гермес грыжу лечить умеет, что твой Подалирий...

Но надорвавшихся, Галл, кто же излечит, скажи?

Фунт серебра, что дарил ты всегда, превратился в полфунта

Перца! За перец я, Секст, дорого так не плачу.

В Анксуре мирном твоем, Фронтин, на морском побережье

В Байях, которые к нам ближе, — в дому у реки,

В роще, где даже и в зной, когда солнце в созвездии Рака,

Нет надоедных цикад, и у озер ключевых

Мог на досуге с тобой я верно служить Пиэридам,

Ныне же я изнурен Римом огромным вконец.

Есть ли здесь день хоть один мой собственный? Мечемся в море

Города мы, и в труде тщетном теряется жизнь

На содержанье клочка бесплодной земли подгородной

И городского жилья рядом с тобою, Квирин.

Но ведь не в том лишь любовь, чтобы денно и нощно пороги

Нам обивать у друзей — это не дело певца.

Службою Музам клянусь я священной и всеми богами:

Хоть нерадив я к тебе, все же тебя я люблю.

Коль эпиграмма длиной в страницу, ее пропускаешь:

Ценишь ты краткость стихов, а не достоинство их.

Подан тебе роскошный обед изо всяких припасов,

Но изо всех наших блюд любишь лишь лакомства ты.

Нет нужды никакой в читателе мне привереде:

Мил и любезен для нас тот, кому нужен и хлеб.

Цезаря Мунна просил троих даровать ему право

Учеников: никогда нет у него больше двух.

Спит в преждевременной здесь могиле Эротия-крошка,

Что на шестой лишь зиме сгублена злою судьбой.

Кто бы ты ни был, моей наследник скромной усадьбы,

Ты ежегодно свершай маленькой тени обряд:

Да нерушим будет дом, и твои домочадцы здоровы,

И да печален тебе будет лишь камень ее.

Учитель школьный, сжалься над толпой юной.

Когда ты кудряшами осажден будешь,

И милым будет для всех них твой стол детский, —

Ни математик ловкий, ни писец скорый

Не будет окружен таким, как ты, кругом.

Сияют дни, когда восходит Лев знойный

И ниве желтой зреть даст июль жаркий:

Ременной плети из шершавых кож скифских,

Какой жестоко бит келенец был Марсий,

И беспощадный феруле — жезлу дядек —

До самых Ид октябрьских дай поспать крепко:

Здоровье — вот ученье для детей летом.

Мрамор мой с надписью мал, но он не уступит, прохожий,

Ни Мавзолея камням, ни пирамидам ни в чем.

Дважды я в жизни была на играх в римском Таренте

И до могильных костров счастливо я прожила.

Пять мне дала сыновей и столько же дочек Юнона:

Руки и тех и других очи закрыли мои.

Редкая выпала честь мне также и в брачном союзе:

Мужа за всю свою жизнь знала я лишь одного.

Коль попадутся тебе наши книжки, Полла-царица,

Шутки читая мои, лба своего ты не хмурь.

Твой знаменитый певец, Геликона нашего слава,

На пиэрийской трубе ужасы певший войны,

Не устыдился сказать, игривым стихом забавляясь:

«Коль Ганимедом не быть, Котта, на что я гожусь?»

Раз ты, Харменион, всегда кичишься,

Что коринфинян ты (никто не спорит),

Почему ты меня — гибера, кельта,

Горожанина Тага — кличешь «братец»?

Или кажемся мы лицом похожи?

Ты гуляешь, завит и напомажен,

Я хожу, как испанец, весь взъерошен;

Каждый день волоски ты вытравляешь,

У меня на ногах, щеках щетина;

Шепелявишь ты, как косноязычный;

Моя дочка и та ясней лепечет!

У орла с голубицей больше сходства,

У пугливой газели с львом свирепым.

Не зови же меня ты больше «братцем»,

Чтоб не назвал тебя я вдруг «сестрицей».

Кто был настолько жесток, кто настолько, спрошу я, был дерзок.

Чтобы тебя, Феопомп, определить в повара?

Кто же такое лицо смеет черною сажею мазать,

Кудри такие марать жирным на кухне огнем?

Кто же искусней подаст хрустальные кубки и чаши?

Чья ароматней рука сможет фалерн растворить?

Ежели этот конец ожидает божественных кравчих,

То у Юпитера ты поваром будь, Ганимед!

Дочка Пирры и мачеха пилосца

При Ниобе-девчонке уж седая,

Бабкой бывшая старому Лаэрту,

А Приаму с Тиестом — мамкой, тещей,

Пережившая всех ворон на свете,

Похоть чувствует Плотия в могиле,

С лысым Мелантионом лежа рядом.

Хоть ни Эфес, ни Родос твоя родина, ни Митилена,

Но на Патрициев твой улице, Лелия, дом,

Хоть не знавала румян твоя мать из смуглых этрусков,

Хоть из Ариции твой родом суровый отец, —

«Душенька, миленький мой», — по-гречески все ты лепечешь —

Срам! От Герсилии род и от Эгерии твой.

То для постели язык, да и то не для всякой, а только

Той, что подруги своим стелят игривым дружкам.

Хочешь узнать, как тебе говорить, точно скромной матроне?

Иль для соблазна мужчин бедрами лучше вертеть?

Нет, хоть во всем подражай ты хитрым уловкам Коринфа,

Верь мне, Лаидой тебе, Лелия, все же не стать.

К мужу приставила ты сторожей, а сама их не терпишь.

Значит, супруга себе в жены ты, Полла, взяла.

Если едва в целый год выходит одна моя книга,

Праздность мою ты винишь в этом, ученый Потит.

Но ты скорее тому удивись, что одна-то выходит:

Часто ведь целые дни зря пропадают у нас.

До свету надо к друзьям, что меня и знать не желают,

Многим и кланяюсь я, мне же, Потит, — ни один.

То у Дианы кладет светоносной печати мой перстень,

То меня в первом часу, то меня в пятом зовут;

То либо консул меня, либо претор со свитой задержит,

Часто приходится мне слушать поэта весь день.

Стряпчему тоже нельзя отказать без ущерба для дела,

Или же ритор меня, или грамматик зовет.

В десять усталый плетусь я в баню, чтоб там получить мне

Сотню квадрантов. Когда ж книгу писать мне, Потит?

Если родителям ты желаешь спокойной и поздней

Смерти, на мраморе здесь надпись тебе по душе.

В этой земле схоронил Рабирий милые тени;

Старец не мог ни один счастливо так опочить:

Брака двенадцатый лустр завершился мирною ночью,

И для усопших двоих общий зажжен был костер.

Все же Рабирий грустит, словно в юности умерли оба.

Несправедливей таких слез ничего не найти!

Лесть, напрасно ко мне ты, негодяйка,

Приступаешь с бесстыжими губами:

Ни владыки, ни бога я не славлю,

И не место тебе уже в столице.

Убирайся к парфянам дальним в шапках

И позорно, с униженной мольбою

Разодетых царей целуй подошвы.

Не «владыка» у нас, а император

И средь всех справедливейший сенатор,

Из обители Стикса нам вернувший

Правду чистую в простенькой прическе.

При правителе этом, Рим, побойся,

Коль умен, говорить ты прежней речью.

Друг мой речистый с письмом, залогом любви драгоценным,

В дар авзонийскую мне строгую тогу прислал.

Эту бы тогу носить не Фабриций был рад, но Апиций,

В ней был бы рад Меценат, Цезаря всадник, ходить.

Я б ее меньше ценил, получив от другого в подарок:

Не из любой ведь руки жертва угодна богам.

Послана тога тобой: будь самый не мил мне пода

ВПЕРЕД

Перейти на страницу:

Рекомендуем к прочтению