Куда ворон костей не приносил

Веселее всех была семья Арефовых. Они все, бабы и мужики, ладно и согласно, без ссоры и ругани, пропивали казенное пособие. Хлопотливо и усердно, как на престольный праздник, мать и дочь Арефовы, красивые, крепкие женщины, пекли пироги, что-то с утра жарили и варили, не обращая внимания на муссон, тащивший с востока горы туч. Мужчины сидели на бочках и ящиках, пили водку, подносили соседям и каждую рюмку сопровождали различными пожеланиями.

— Ну, давай Бог, чтобы как вам, так и нам!— говорил старик Арефов, поднимаясь с мокрой травы, и отстраняя рукой, в которой держал рюмку склеенную сургучом, зеленую узорчатую стену.

— Жить и радоваться!

Потом поднимался сын.

— Пожелаем радостей и веселья на новых местах!

— Вот заест тебя трава, так узнаешь, какое тут веселье,бурчал Курганов.— И чего празднуют? Плакать надо.

— Тут и так воды много,— отшучивались бабы.

Заблудившийся ручей выбежал на поляну, покружился по ней и, не найдя выхода, разлился в спокойное озеро, над которым в прелом воздухе задыхались сочные травы, убранные белыми цветами.

Сильнее всего угнетало переселенцев отсутствие жизни.

Кругом на сотни верст был пустой сказочный лес, без птиц, зверей, без дорог и тропинок, угрюмый и неподвижный. За все время забрел на участок только какой-то горбатый китаец в синем халате, в широкополой помятой шляпе. Он долго стоял на опушке до пояса утонув в траве, рассматривая переселенцев хитрыми прищуренными глазами.

- Иди сюда!— позвал его Арефов, обрадовавшись новому человеку.— У нас тут новоселье—гостем будешь.

Китаец с равнодушным видом протянул к стакану худую грязную руку, на которой не доставало большего пальца, вытер губы рукавом халата и сказал вялым безучастным тоном, как будто речь шла о чем-то неизмеримо далеком:

— Шибко плохо тут есть! Большая вода идет вот там,— он показал на высокие стволы кедров.

— Ваша помилайла будет, вся помилайла...

— Зачем помирать? — удивился старик Арефов.— Жить приехали.

— Шибкая вода,— повторил китаец.— Моя есть охотник

Син-Лин — большой охотник: ламза ходил, соболь ходил. Вот моя рука, вот тайга.— Син-Лин поднял ладонь, потом указал на лес, желая, должно быть, сказать, что он так же, хорошо знает эту мрачную таинственную пустыню, как свою руку, повернулся и молча пошел в чащу кустарника.

— Чудной человек! — сказал Арефов, — странник какой-то или юродивый. У них, у китайцев, есть юродивые?

— Хунхуз, разбойник, вот он кто!— ответил Курганов.Попадись таким,— все ограбят, живым уши порежут, да к дереву гвоздиками и прибьют. Смотреть приходил, справки собирал.

— Ну, уж ты скажешь. Просто человек по соседству зашел, они, китайцы—люди хорошие, внимательные!

Но всем вдруг стало страшно среди этой зеленой молчаливой пустыни, полной нежных, непонятных шорохов, какого-то скрытого огромного движения, которое чувствовалась в беспрерывном колыхании веток, листьев и травы над ручьями.

Казалось, где-то кругом, в жирной земле, в лиловых тучах, в широких пенистых потоках, в железных стволах, судорожно скрученных корнях, притаилась безграничная стихийная сила и тайга вздрагивала и трепетала, как тело хищного зверя, готовящегося к нападению и напрягающего всю силу мускулов.

Особенно невыносимо мучительным становилось чувство страха ночью, когда в мягком мраке исчезали травы, деревья, озеро и было слышно ровное могучее дыхание леса.

Сиганов ясно до физической боли чувствовал эту невидимую скрытую опасность. Ночью он вставал и медленно крадучись, как у себя на родине в ту ночь, когда собирался поджечь помещичий дом, обходил вокруг поляны. Невидимые листья на гибких стеблях сбрасывали струи воды, ноги тонули в вязкой почве и под деревьями приходилось идти с вытянутыми руками, чтобы не натыкаться на стволы. Напряженный слух улавливал все звуки, как бы ничтожны они ни были, которые примешивались к однообразному, нарастающему и падающему шуму леса. Иногда Сиганов с закрытыми глазами останавливался около какого нибудь мокрого ствола, и весь уходил в слух. В родной степи он мог бы угадать причину каждого шороха, но здесь все было загадочно и таинственно, как в старой сказке.

Что кто-то ходил в лесу вокруг того места, где жили переселенцы, в этом он не сомневался. Сиганов часто слышал крадущиеся ровные шаги, еще более осторожные, чем его собственные, но не умел разобрать, был это человек или зверь. Сергей старался постоянно держаться между людьми и тем таинственным бродягой, который упорно кружил на опушке, но это удавалось не всегда.— Зверь или человек ходил ночью так уверенно и быстро, что сбивал все расчеты и неожиданно оказывался, то сзади, то впереди. Следов не было или их замывал дождь и это обстоятельство так пугало переселенцев, что старик Апосов и бабы кропили вокруг стоянки святой водой и вешали на деревья иконки. Настроение у всех стало тяжелым и подавленным; о работе никто не думал. Один Сиганов не поддавался общему страху и почти обрадовался, когда после одной ночи нашел под кедрами на берегу озера ясные отпечатки тигровых лап.

С этого дня переселенцы очутились в осаде. Тигр днем лежал где-то совсем близко и постепенно терял страх перед людьми. Он перестал скрываться, его раскатистый рев часто слышался из зарослей тростника, а из палатки Алферовых, вокруг которой трава была скошена до лесной опушки, часто видели в кудрявой, блестевшей от дождя чаще, круглую, седую голову и полосатое тело зверя.

- Живем, как гнездо мышей перед котом,— пробовал шутит

Алферов,— если бы ружье хорошее, то можно было бы с ним воевать, а дробовиком что поделаешь, только разозлишь.

- Таким хулиганам, как мы, начальство ружья хорошего не даст,— криво усмехался Курганов,— бунтовать еще вздумаете!

Вон Сиганову переселенческий чиновник сказал, что ему бы лучше в городе не показываться. По роже, говорит, вижу, что разбойник. Очень уж хороший ему аттестат с родины дали.

— Вот дурак—где же тут бунтовать в эдакой глуши, — искренне возмущался Алферов.

— Может, кто и дурак, только не я. Не бранись, старик, все равно от тигра никуда не уйдешь. Ты бы, Сергей, придумал что,обращался он к Сиганову.

— Придумаю,— угрюмо отвечал Сергей.— Мы еще повоюем.

— Что ты с голыми руками сделаешь?

Сиганов молчал, потому что сам не знал, что будет делать, но как-то у всех сложилась непоколебимая уверенность, что единственным противником полосатого кота, как называли они тигра, является только Сиганов. Понимал это по-видимому и тигр, который, поднимая голову над стеною кустарников, неизменно встречал твердый упорный взгляд

Сиганова. Все ждали развязки, но наступила она неожиданно и для людей и для тигра.

Над зубчатыми изломанными вершинами, скрывавшими океан прошла гроза. Как огромные глыбы вывороченные стихийной силой из глубины земли, двигались тяжелые черно-лиловые тучи.

При каждой вспышке молнии, из кованной медной чаши лились на тусклую землю потоки синеватого пламени и расплавленного металла, змеистыми струями бежавшего по воде.

В тайге стояла такая тишина, что слышно было как скрипят надломленные деревья и шепчутся заблудившиеся ручьи.

После грозы наступил ясный, холодный вечер. Сиганов и Арефов разложили костер и молча сидели около огня, затканного клубами едкого дыма.

Не хотелось ни о чем, ни говорить, ни думать.

У всех на поляне было одно общее желание,— уйти, бежать из постылого леса, но все понимали, что уйти некуда. Здесь, в темных сумеречных стенах тайги, где их сторожил тигр и разлившаяся вода, они должны были начать новую жизнь, или медленно умирать от голода и болезней.

Никто не хотел думать о завтрашнем дне и не было его, этого будущего дня. Медленно вспыхивало красноватое пламя на мокрых сучьях. Рассыпались и гасли искры; иззябшие люди внимательно следили за красными струйками огня, как будто с последней вспышкой пламени, должна была догореть их собственная жизнь.

— Вода идет!— сказал Курганов, откуда-то из густого мрака.— На берег вылезала, скоро Арефовых смоет.—Он спокойно подошел к костру и неторопливо закурил папиросу, прикрывая тлеющую ветку долой мокрого кафтана.