Куда ворон костей не приносил

— Слушай, начальник!— сказал погонщик,— ты меня вымыл и приказал мыть каждую субботу! Такой обиды не может вынести ни один человек на свете. Я жил сорок лет и ни разу не мылся. Теперь я потерял восемь фунтов весу и буду терять ещё по нескольку фунтов каждую неделю, пока не исхудаю, как мыло, брошенное в горячую воду. За это я оставлю тебя одного с собаками. Они увезут начальника далеко, к замерзшему морю, потому что передовая собака, Алек, родилась и выросла на краю земли, или даже еще, дальше, куда едут по льду одну неделю, другую неделю и третью неделю.

Понятно, что Пискунову все это очень не понравилось, но что, скажите на милость, мог сделать канцелярский человек, закутанный в трехпудовую шубу, лежавший на дне нарты, в пяти шагах от стаи диких хищников, лишенных малейшего проблеска сознания о той разнице, какая была между генералом и первым

75 попавшимся камчадалом, Алеут засвистал, отошел в сторону и собаки ринулись в мерзлую пустыню с быстротой курьерского поезда, таща сани, в которых стонал и кричал несчастный исследователь Камчатки.

Тогда я еще ничего не знал об этой истории, которую впоследствии на глухих удаленных станови щах рассказывал Яшка, и спокойно сидел у дверей своей юрты, поджидая охотников с мехами.

Предо мной до самого горизонта расстилалась такая местность, о которой я лучше всего вам дам понятие, если скажу, что она представляла ледяной каток, запорошенный снегом и слегка наклонённый к северу. На двадцать верст кругом не могло бы укрыться от глаз ни одно живое существо. Поэтому я увидел нарту в тот момент, когда она появилась на окраине земли.

Черное пятно неслось с такой быстротой, словно его подгоняла буря. Скоро можно было рассмотреть собак. Я узнал Алека и от удивления разинул рот, когда увидел, что сани мчатся без погонщика.

Какой-то человек в тяжелой шубе барахтался в нарте, что-то кричал, но слов я не мог разобрать. В ста саженях от моей юрты путник выбросился из саней и, путаясь в шубе, побежал в мою сторону, но собаки живо повернули обратно и я застыл от ужаса, ожидая, что на моих глазах они его разорвут, как соломенное чучело. Но, должно быть наученный опытом, человек в шубе одним махом перескочил обратно в низкие сани, линия собак мигом вытянулась, бросилась сломя голову вперед, и путник исчез из моих глаз скорее, чем исчезает в лузе бильярдный шар, вбитый сильным игроком.

Вечером приезжал камчадал Ой-Кан и сказал, что видел нарту, в двадцати верстах к северу. На другой день ее видели мчащеюся к Ледовитому океану за сотню верст от моего становища, еще через день она достигла предела обитаемой полосы и навсегда исчезла в безграничных ледяных пустынях, уходящих к океану. Тут оканчивались всякие следы Пискунова.

Ни один человек не знает, куда он направился. Могу только сказать, что если он и погиб, то недаром, так как хорошо изучил вкус страны.

— Странная история!— сказал молодой человек.

— Не более странная, чем те, которые постоянно совершаются в больших городах и не обращают на себя внимание, потому что все к ним привыкли. Когда я первый раз попробовал тюленьего жира, он мне показался тоже странным, а потом привык и пью его в любом количестве.

II.

Мы долго сидели молча, думая о том, какая судьба постигла несчастного. Пискунова, но эта была неразрешимая задача.

Неожиданно вмешался новый собеседник.

— Я не думаю, что-бы все происходило именно так, как рассказывал Крымзов, но около, кругом версты на три, на один перегон на почтовых так было, так могло быть!

Я посмотрел на говорившего. Он сидел в углу между ящиками с яблоками, консервами и трупами китайцев, которые везла на родные кладбища какая то древняя мумия, запеленатая в белые и синие одежды, неподвижно день и ночь лежавшая около машинного отделения.

Пассажир, поддерживавший таким странным замечанием рассказ Крымзова, был одет в широкополую соломенную шляпу из кокосового волоса, какие носят китайцы; на шее у него под небритым синим подбородком был повязан грязный красный платок; на правой руке сверкало кольцо с великолепным брильянтом. Пуговицы на пиджаке были оборваны, жилет хранил следы многих кушаний, и был украшен золотой массивной цепью. Дорогой хронометр лежал в дырявом кармане и выловит его оттуда, по-видимому, было очень трудно. В эту минуту наш спутник занимался именно таким сложным делом.

Он достал перочинный нож, вытащил два крупных золотых самородка, которые молча передал компании, сидевшей за столом; потом появилась колода карт, измятое письмо, и наконец, придерживая одной рукой жилет сзади, а другой делая такия движения, как будто вытаскивал крепко вбитый гвоздь, он достал свои дорогие часы и увидел, что они стоят.

— Жаль!—сказал он,—лучший инструмент во всем

Владивостоке. Я купил их в Фриско (Сан-Франциско) и заплатил за них четыреста рублей. В неделю поправка не более одной пятой секунды!

Он передал нам для рассмотрения часы, наклоняясь над столом, чтобы мы могли увидеть марку мастера.

— Теперь часа четыре,— продолжал он,— потому что в четыре часа в этих местах тень от Хин-Гана доходит как раз до средины реки.

— Мне показалось странным, что обладатель такого великолепного хронометра должен определять время по тени от горных хребтов. Когда я ему это сказал, он ответил: Что поделаешь? они требуют слишком нежного обращения! Вы смотрите на брильянт? настоящий!— Он вытянул руку и за моей спиной вырезал на стекле большую букву М.—С того времени как я попал на Миллионный ключ и в один месяц намыл столько золота, сколько другие не намывают в десять лет, у меня все настоящее.— Он опустил руку в карман пиджака, достал пригоршню кедровых орехов, серебряную мелочь и какой-то орден.

— Эта дорогая штука!— сказал странный пассажир, указывая на орден.— За нее я на свой счет выкопал мамонта, разобрал его и в тридцати ящиках две недели вез по тайге. Теперь ставлю памятник одному завоевателю. Он немного тухлый, но кожа и шерсть как и у живого. Бронза, камень тоже чего-нибудь стоят! Художнику платить надо. Вы подумайте только, три тысячи лет лежал в мерзлой земле!

— Подождите, Талалаев,— сказал Крымзов.— Если вы будете говорить таким образом, мы вас никогда не поймем. К нему пояснительный словарь нужен, — добавил штабс-капитан, обращаясь к нам. — Делец, золотая голова! всю Америку изъездил, а просидел в тайге десять лет и говорить разучился. Вот, если бы вы с ним дела вели, так узнали, какая у него логика, а если рассказывать станет, так в глазах рябит!

— Отвык!— сказал Талалаев.— Знаете,— тайга, китайцы, дождь шумит. Она говорит: тебя дети не узнают. Плюнул!

Китайцы разбили ему голову, а я стою и молчу, потому что никто ничего не понимает. Никакое красноречие не поможет! Адвокат взял с них триста рублей, а они хотели его утопить... Лес горит на сорок верст. Медведи плакали, а некоторые от испуга с ума сошли...

— Так нельзя!— горестно воскликнул молодой человек.Мы опять ничего не понимаем.

— И обиднее всего, что он знает край, как никто. Когда разойдется, хорошо говорит! Прекрасно говорит! с воодушевлением, но его надо придерживать.

Вы рассказывайте,—обратился Крымзов к Талалаеву, а я возьму возжи и буду правит. Так мы и доедем куда-нибудь.

— Хорошо, — согласился Талалаев.— В тайге тихо; все свои мысли, и все разом проходят и уходят... В один миг столько передумаешь, что словами неделю надо рассказывать. Пока он летел с обрыва, я разом все понял. Обрезал веревку, на которой висел китаец..

— Стоп!— сказал капитан,— назад!

— Я хочу сказать, что долго молчал, поневоле молчал! С китайцами и корейцами знаками объяснялся. Если распилить тайгу на дрова, собрать щепки и опилки, много времени уйдёт.

— Опять не туда!— сказал капитан.

Теперь туда,— возразил Талалаев. Есть большие мысли, как тайга. Слова как щепки! Рубишь, рубишь! кажется гора, а еще и леса не тронул. Вы только следите, чтобы я верстовых столбов держался, а где я начну и где кончу—не ваше дело! Рассказ

Талалаева походил на блуждание среди бездорожной тайги.