В поисках чудесного

— Понимаете, я не вижу вас, – сказал Гурджиев. – Это не значит, что вы всегда такой. Но когда вы бываете таким, как сейчас, вы вообще не существуете.

Ещё одному члену группы он сказал, что его главная черта заключается в склонности всегда со всеми обо всём спорить.

— Но ведь я никогда не спорю! – с жаром возразил тот. Никто не мог удержаться от смеха.

Другому из нашей компании – это был человек средних лет, с которым был произведён опыт по отделению личности от сущности и который попросил малинового варенья, Гурджиев сказал, что у него нет совести.

На следующий день этот человек пришёл и рассказал, что побывал в публичной библиотеке и просмотрел энциклопедические словари на четырёх языках, чтобы понять значение слова "совесть".

Гурджиев только рукой махнул.

Другому человеку, его сотоварищу по эксперименту, Гурджиев сказал, что у него нет стыда, и тот сразу же отпустил довольно забавную шутку о самом себе.

В этот раз Гурджиев остановился в квартире на Литейном, около Невского. Он сильно простудился, и мы проводили встречи у него, собираясь небольшими группами. Однажды он сказал, что нет никакого смысла идти дальше по этому пути, что мы должны принять решение о том, хотим ли идти дальше с ним и хотим ли работать, или лучше оставить все попытки в этом направлении, потому что полусерьёзное отношение не может дать серьёзных результатов. Он добавил, что будет продолжать работу только с теми, кто примет серьёзное решение бороться со сном и механичностью в самих себе.

— В настоящее время вы уже знаете, – сказал он, что от вас не требуется ничего ужасного. Но нет никакого смысла сидеть между двух стульев. Если кто-то не желает проснуться, пусть, по крайней мере, хорошенько выспится.

Он сказал, что переговорят с каждым в отдельности и что каждый должен предъявить ему убедительные причины, почему он, Гурджиев, должен о нём беспокоиться,

— Кажется, вы думаете, что это доставляет мне большое удовлетворение, – заявил он. – Или полагаете, что я ничего больше не умею делать. Так вот, в обоих случаях вы серьёзно ошибаетесь. Есть множество других вещей, которые я умею делать. И если я отдаю своё время этому делу, то лишь потому, что у меня есть определённая цель. Теперь вы должны уже понимать, какова моя цель, и вам следует знать, находитесь ли вы на той же дороге, что и я, или нет. Больше я ничего не скажу. Но в будущем я стану работать только с теми, кто окажется мне полезен в достижении моей цели. А для меня могут быть полезными только те люди, которые твёрдо решили бороться с собой, т.е. бороться с механичностью.

На этом общая беседа закончилась, но беседы Гурджиева с отдельными членами нашей группы длились около недели. С одними он разговаривал очень подолгу, с другими меньше. В конце концов почти все остались в группе.

П., человек средних лет, о котором я упоминал в связи с экспериментом по отделению личности от сущности, с честью вышел из положения и скоро сделался активным членом нашей группы; лишь иногда он ошибался, подходя к делу формально или впадая в буквализм.

Ушли только двое, которые, как нам показалось, прямо по какому-то волшебству вдруг перестали что-либо понимать и начали видеть во всём, что говорил Гурджиев, непонимание по отношению к ним, а со стороны других – отсутствие симпатии и сочувствия.

Нас очень удивило это отношение, сначала недоверчивое и подозрительное, а потом открыто враждебное ко всем нам, исходящее неизвестно откуда и полное совершенно непонятных обвинений.

"Мы делали из всего тайну"; мы не рассказывали им того, что говорил Гурджиев в их отсутствие; мы сочиняли Гурджиеву небылицы о них, стараясь вызвать у него недоверие к ним; мы передавали ему все разговоры с ними, постоянно вводя его в заблуждение, искажая факты и пытаясь представить всё в ложном свете. Мы создали у Гурджиева ложные впечатления о них, заставив его увидеть всё далёким от истины.

Сам Гурджиев, по их словам, тоже "полностью переменился", стал совершенно другим по сравнению с тем, каким он был до тех пор, – резким и требовательным; он потерял всякое сочувствие и интерес к отдельным индивидам, перестал требовать от людей правды; он предпочитает окружать себя людьми, которые боятся говорить ему правду, лицемерами, осыпающими друг друга цветами и шпионящими за всеми и каждым.

Мы были поражены подобными замечаниями. Они принесли с собой совершенно новую атмосферу, которой до сих пор у нас не было. Это тем более странно, что как раз в это время мы в большинстве своём пребывали в очень эмоциональном настроении и были прекрасно расположены к этим двум протестующим членам группы.

Мы неоднократно пытались поговорить о них с Гурджиевым. Особенно он смеялся, когда мы сказали, что, по их мнению, мы создаём у него "ложное впечатление" о них.

— Вот как они оценивают работу, – сказал он, – и вот каким жалким идиотом, с их точки зрения, являюсь я! Как легко меня обмануть! Видите, они перестали понимать самое главное. В работе обмануть учителя невозможно. Это закон, проистекающий из того, что было сказано о знании и бытии. Я мог бы обмануть вас, если бы захотел; но вы не можете обмануть меня. Если бы дело обстояло иначе, не вы учились бы у меня, а я бы учился у вас.

— Как нам следует разговаривать с ними, как нам помочь им вернуться в группу? – спросили у Гурджиева некоторые из нас.

— Вы не только не можете ничего сделать, – ответил Гурджиев, – но и не должны пытаться что-либо делать, ибо ваши попытки лишат их последнего шанса, который у них остаётся для понимания и познания себя. Вернуться всегда очень трудно. Решение вернуться должно быть абсолютно добровольным, без малейшего принуждения и убеждения. Поймите, всё, что вы слышали от них обо мне и о себе, это попытки самооправдания, старания унизить других, чтобы почувствовать себя правым. Это означает всё большую и большую ложь, которую необходимо разрушить, а это удастся лишь благодаря страданию. Им трудно было увидеть себя раньше, теперь это будет в десять раз труднее.

— Как могло это случиться? – спрашивали его другие. Почему их отношение к нам и к вам так резко и неожиданно изменилось?

— Для вас это первый случай, – сказал Гурджиев, – и поэтому он кажется вам странным; но впоследствии вы обнаружите, что такое случается очень часто и всегда происходит одинаковым образом. Главная причина здесь в том, что сидеть между двух стульев невозможно. А люди привыкли думать, что они могут это сделать, т.е. приобретать новое и сохранять старое; конечно, они не думают об этом сознательно, но всё приходит к тому же.

"Так что же им всем так хочется сохранить? Во-первых, право иметь собственную оценку идей и людей, т.е. как раз то, что для них вреднее всего. Они глупы и уже знают это, т.е. когда-то это поняли. Поэтому и пришли учиться. Но в следующий момент они обо всём забывают; они привносят в работу собственную мелочность и субъективное отношение; они начинают судить обо мне и обо всех других, как будто способны о чём-то судить. Это немедленно отражается на их отношении к идеям и к тому, что я говорю. Они уже "принимают одно" и "не принимают другого", с одной вещью соглашаются, с другой – не соглашаются; в одном доверяют мне, в другом – не доверяют.

"И самое забавное – они воображают, что могут "работать" в таких условиях, т.е. не доверяя мне во всём и не принимая всего. Фактически это совершенно невозможно. Не принимая что-то или не доверяя чему-то, они немедленно придумывают вместо этого что-то своё. Начинается "отсебятина" – новые теории, новые объяснения, не имеющие ничего общего ни с работой, ни с тем, что я говорю. Затем они принимаются отыскивать ошибки и неточности во всём, что говорю или делаю я, во всём, что говорят или делают другие. С этого момента я начинаю говорить о таких вещах, о которых ничего не знаю, даже о том, о чём не имею понятия, зато они всё знают и понимают гораздо лучше, чем я; а все другие члены группы – дураки и идиоты. И так далее и тому подобное – как шарманка. Когда человек говорит что-то по данному образцу, я заранее знаю всё, что он скажет. Впоследствии это узнаете и вы. Интересно, что люди могут всё рассмотреть в других; но сами совершая безумства, сразу же перестают их видеть в себе. Таков закон. Трудно взобраться на гору, но соскользнуть с неё очень легко. Они даже не чувствуют неловкости, говоря в такой манере со мной или с другими. И, главное, они думают, что это можно сочетать с некой "работой". Они не хотят понять, что, когда человек доходит до этого пункта, его песенка спета.