Путешествие Сократа

.4.

Поглубже спрятав карту, Сергей прошмыгнул в школьные ворота.

На воскресную службу он уже опоздал. Сергей со всех ног помчался по пустым коридорам в казарму, швырнул вещмешок в свою тумбочку. Может, он еще успеет к концу службы. Сергей уже было повернулся идти в часовню, как вдруг ему на глаза попался дорожный мешок у соседней с ним койки, которая несколько недель как пустовала. Похоже на то, что к ним привезли новенького.

Он торопливо засунул медальон и карту в дыру в матрасе — самый надежный тайник, который он мог придумать. Затем, быстрым шагом, по тому же коридору — в часовню. Но незаметно для себя замедлил шаг, представив, как сейчас его дед, по-стариковски сутулясь, медленно бредет назад к большаку.

Сергей перекрестился и стал просил Бога даровать деду побольше сил и оградить его в пути. Это был первый раз, сколько Сергей помнил себя, когда он молился от всего сердца, как не уставал учить их отец Георгий. Но прежде в его жизни просто не было ничего, за что он мог бы так молиться.

Господи, повторял он, не отвергай моей молитвы, помоги моему дедуле... ведь это ничего, что он еврей?

Стараясь как можно незаметнее смешаться с остальными кадетами в часовне, он вдруг спросил сам себя: а кто я? Еврей? Христианин? Казак?

Впрочем, остаться незамеченным не получилось. Его появление было встречено улыбками, приветственными, а порой и злорадными — кое-кто был не прочь увидеть, как его станут отчитывать за опоздание. Сергей отыскал взглядом отца  Георгия. Священник в черной рясе кадил перед алтарными иконами Христа, Богородицы, архангелов Михаила и Гавриила и св. Георгия, покровителя их школы и заступника России.

Священник повернулся к своей юной пастве и обратился к ней с воскресным словом. Сергей старался вслушаться в его слова, но мысли то и дело убегали к увиденному и прочувствованному. И отец Георгий, и его дед Гершль, они говорят о Боге, которого нельзя увидеть глазами. Для него теперь Бог — это избушка в лесу, а Царство Небесное — материнские объятия.

Служба кончилась, кадеты стали друг за другом подходить прикладываться к кресту, а затем выходить во двор строиться перед часовней. Вот тут-то и довелось Сергею впервые столкнуться с кадетом-новичком. Тот оказался высоким, крупным даже для своего возраста, хотя и так было видно, что он года на три или четыре старше всех остальных. Дверь в часовню была узкой, и пройти в нее можно было лишь одному человеку. Так получилось, что в дверях Сергей поравнялся с новеньким и уже хотел было пропустить его вперед, как тот сам так двинул Сергея плечом, что он едва не свалился на пол, чуть не опрокинув свечник.

С этой первой неприкрытой грубости все и началось. Когда кадеты вернулись к себе в казарму, оказалось, что котомка у прежде пустовавшей койки между койками Сергея и Андрея принадлежит не кому иному, как этому самому новенькому. Его звали Дмитрий Закольев, но с самого первого дня для Сергея он стал только Закольевым. Уже один звук этого имени порождал в Сергее страх и отвращение.

Вскоре стали поговаривать, что человек, который привел его в школу, не захотел даже порог школы переступить. Он подал конверт кадету, стоявшему на посту у ворот, сказал: «Это плата за обучение» и зашагал прочь, даже не оглянувшись.

Закольеву было двенадцать лет, и ему должны были отвести место в казарме этажом выше, с такими же, как он, двенадцати- и четырнадцатилетками. Но вышло так, что наверху не хватало свободных мест, там как раз взялись проводить «экстренную дезинфекцию», проще говоря, травить вшей, которые развелись в казарменных  матрасах. Так что на эту первую неделю новоприбывшего кадета разместили в казарме «сосунков» — так сам Закольев назвал своих новых соседей по казарме. И не понадобилось много времени, чтобы все почувствовали, что за новичок у них появился, а в особенности Сергей и Андрей — их койки были ближе всего к закольевской.

Не прошло и недели, как Закольев уже верховодил в своей казарме. За это время он подчинил своей воле младших кадетов и приучил своих однолеток не стоять у него на пути — так звери обычно стараются сворачивать с тропы при виде более злобной или ядовитой твари.

Все в закольевской внешности казалось каким-то несоразмерным и противоестественно большим. Его до невероятного огромные ладони сжимались в жутких размеров кулаки с ободранными костяшками, которые он вечно набивал о ствол дерева или каменную стену. Свою лопоухость он старался прятать под соломенного цвета космами, уклоняясь как можно дольше от обязательной для всех кадетов короткой стрижки. Впрочем, все обязательное было ему просто ненавистно. Черты лица его вряд ли можно было назвать уродливыми, просто они никак не хотели уживаться друг с другом на одной физиономии.

Но больше всего поражали в Закольеве его глаза, серые и холодные, как галька, пристально смотревшие из глубоких глазниц над торчащим носом. От его взгляда по телу невольно пробегал озноб. Выражение этих глаз никогда не менялось, даже когда этот странный подросток улыбался, — обычно в случаях, когда кто-то из его сверстников плакал или морщился от боли. Тогда на лице Закольева появлялась кривая ухмылка, обнажавшая его редкие зубы, но каждый, кому вздумалось бы отпустить шутку по поводу этих зубов, рисковал лишиться парочки своих собственных. И никто не осмеливался даже заикнуться о странной закольевской родинке, багрово-красном пятне на шее, прямо под левым ухом — еще одна причина, почему он ненавидел коротко стричься.

Казарменные порядки, где уважения добивались силой, быстро поставили Закольева над младшими кадетами, да и над большинством его сверстников. Столь же быстро он оброс и своей собственной свитой. Завороженные закольевской самоуверенностью, его дружки ловили каждый взгляд и соперничали за каждый снисходительный жест, на что Закольев был не слишком щедр, отчего его приспешники старались еще больше. Эта неприкрытая услужливость вызывала в Сергее отвращение, но он отмалчивался, стараясь держаться от грубияна подальше, что тоже не ускользнуло от Закольева.

Закольев внушал страх не только грубостью, но еще и непредсказуемостью своей натуры. Еще минуту назад спокойный, он в следующее мгновение мог бушевать, по самому незначительному поводу или вообще без повода. Как-то он подружился с одним казарменным тихоней, пару раз даже заступился за него, а затем избил несчастного мальчугана так, как тому никогда не доставалось от его прежних мучителей.

Всех в школе, будь то кадеты или воспитатели, Закольев воспринимал или как своих подчиненных, или как помеху на своем пути. И к каждому относился соответственно. Наблюдательный от природы, он видел слабые стороны тех, кто был значительно выше его по возрасту или положению. Ему не составляло труда обманывать тех, кто был старше и сильнее, или манипулировать ими. Остальным же следовало самим стать марионетками в его руках.

Сергей и сам толком не мог сказать себе, чем он заслужил враждебность Закольева. Возможно, того настораживала независимость Сергея, хотя он, как мог, старался держаться в стороне и от самого Закольева, и от его дружков. Тем более он не хотел провоцировать его на открытое столкновение, прекрасно представляя, что за этим последует. В школе и без Закольева хватало задир, каждый третий из «стариков» был не прочь при случае дать подзатыльник или поколотить кадета помладше и послабее. Но такого, как Закольев, не было.

Андрей же постепенно превратился в «шестерку» Закольева, как говорили в казарме. Словно верный пес, он заглядывал в глаза своему хозяину, стараясь угадать, ждет ли его дружеская трепка или жестокая порка. Сергею, впрочем, тоже было несладко. Если словесных оскорблений Закольеву казалось недостаточно, от него всегда можно было ждать пинка или затрещины. Порой Сергея так и подмывало стукнуть его в ответ, но он только закрывался, зная, что против закольевских кулачищ его хватит ненадолго.