О себе

В «Махабхарате» легенда о Сатьяване и Савитри рассказывается как история супружеской любви, побеждающей смерть. Но в Ведическом цикле эта легенда являет собой один из многих символических мифов, со всеми его признаками сотворенного человеком мифа. Сатьяван – это символ души, в которой есть божественная истина бытия, но которая оказалась во власти смерти и неведения; Савитри – это Божественное Слово, дочь Солнца, богиня высшей Истины, которая спускается на землю, чтобы родиться на земле во имя спасения; Ашвапати, Покровитель лошадей, земной отец Савитри, он же Повелитель Тапасьи – средоточие духовных устремлений, которые помогают нам подняться из планов смертных к бессмертию; Дьюматсена, Повелитель Сияющих Сонмов, отец Сатьявана – это Божественный Ум, здесь ослепший, потерявший свое небесное царствие видения и потому потерявший свою славу. Но все же это не просто аллегории, герои поэмы представляют собой не просто персонификацию свойств, а инкарнацию, или эманацию, живых и обладающих сознанием Сил, с которыми мы можем войти в прямой контакт, и принимают человеческий облик, чтобы помочь людям и показать им выход из смертного плана к божественному сознанию и бессмертной жизни.

Вопрос: Поскольку «Любовь и Смерть» давно стала для меня поэтической Библией благодаря совершенной красоте ее вдохновения и искусства и поскольку сейчас я как раз открываю в себе способность писать белым стихом, я был бы просто счастлив, если бы вы рассказали, как вы пришли к созданию этой поэмы: как упало в почву зерно идеи, как оно вызревало и росло, рассказали бы о влиянии на вас других поэтов, о настроении и атмосфере, которые были для вас наиболее близкими по духу и потому продуктивными, об откровениях и озарениях, и как часто они у вас бывали, о темпах, какими продвигалась работа, об эволюции этого вашего разнообразного, разноголосого, но совершенно самостоятельного стиля, безупречного, если не считать одного или двух двойных повторов «но», и в то же время самого естественного из всех, какие я видел. В своем эссе «Шри Ауробиндо – Поэт» я пытался выявить, проведя ее через анализ сродни спектральному, белоснежную, так сказать, гармонию «Любви и Смерти», где цвета латинского, итальянского, санскритского и английского стихов слились воедино в совершенно оригинальное ультрафиолетовое и инфракрасное излучение, какого нигде больше не найти. Из английских поэтов самое сильное влияние, по-моему, на вас оказали Шекспир, Мильтон, Китс и Стивен Филлипс. В своем эссе я более подробно говорю о первых двух и на том волшебном сочетании раннего и позднего Мильтона, Шелли и Кольриджа, какое есть в отрывке, где Руру плывет по Гангу и затем выходит в Паталу. Китса и Стивена Филлипса я там не касался. От Китса у вас, кажется, добавилась гибкость построения поэмы, а от Филлипса живая яркость и изысканность красок. Хотя более важным, чем его приемы, я считаю то волшебство, какое дают его интонации, как в «Марпессе»… Но всё это догадки – возможно, в каком-то отношении верные, но мне бы хотелось услышать, что вы сами думаете по этому поводу, равно как узнать ваш ответ на другие вопросы, заданные в начале этого письма.

Ответ: Тут я могу вам сказать немногое; сознательно я ничего не заимствовал у перечисленных вами поэтов за исключением Филлипса. Я читал «Марпессу» и «Христа в Гадесе» еще до того, как они были опубликованы, и поскольку тогда я как раз был в процессе становления – мне было 17 лет, – они произвели на меня сильное впечатление, которое и нашло свое отражение в «Любви и Смерти». Позволю себе сказать, что в моих стихах наверняка можно проследить влияние великих английских поэтов, и не только английских – сам я вижу влияние Мильтона, до некоторой степени Вордсворта и Арнольда, – но проникло оно в мои стихи неосознанно и незаметно для меня. Я не чувствую большого влияния Шелли или Кольриджа, но поскольку много читал Шелли и не раз наслаждался поэзией Кольриджа, то вполне возможно, что во мне они есть и без моего ведома. Среди сочинений Китса на меня повлиял его «Гиперион», и позволю себе сказать, что мой свободный стих, конечно, подвергся его влиянию. Моя поэма была написана в порыве вдохновения за 14 дней – писал я, разумеется, только по утрам, поскольку должен был ходить на службу, где находился весь день, а по вечерам встречался с друзьями. Никогда ни до, ни после я ничего не писал с такой быстротой и легкостью. На другие ваши вопросы у меня нет ответов, которые бы вас удовлетворили, – с тех пор прошло десять жизней, так что я забыл многие подробности. Не думаю, что сеял какое-то зерно идеи, которое потом росло и вызревало; идея просто возникла – из чтения истории Руру в «Махабхарате»; я тогда подумал: «Да, вот и сюжет», – остальное произошло само собой. Настроения и атмосфера? Я никогда не зависел от таких вещей – что-то во мне хотело писать или не хотело, чаще всего нет – вот и все, что я об этом знаю. Эволюция стиля и стиха? Что ж, полагаю, они эволюционировали сами – уверяю вас, я их не выстраивал. В те времена я не был таким уж критиком – критик, как и философ, появился во мне вместе с йогой, а что до самокритики, то единственное мерило, которым я руководствовался, это нравится ли мне то, что я написал, или нет, и, как правило, оно мне нравилось, пока я писал, и казалось ужасным, когда было написано, но в те времена я не сумел бы найти для вас доводов ни в пользу свою, ни против. Сейчас всё, конечно, иначе, поскольку я вижу, что делаю и каким образом. Боюсь, вряд ли мой ответ вас удовлетворит, но это всё, что я могу сказать.

Это не было ни испытанием, ни экспериментом – как я уже писал, я не шел таким путем, – я просто записывал что приходило, потом поправлял; но и поправки приходили сами собой. В те времена у меня не было теорий, методов или способов. Но «Любовь и Смерть» была не первой моей поэмой, написанной белым стихом, – первую я написал раньше, в начале своей жизни в Бароде, и сам ее издал, но потом она стала мне неприятна и я отказался от нее. [183] Я также несколько раз делал переводы с санскрита (белым стихом и рифмованным пятистопным ямбом); но не понимаю, какой перевод Калидасы вы имеете в виду. Большинство тех рукописей исчезло в водовороте и катаклизмах моей политической деятельности.

Вопрос: Позавчера Х. сказал мне, что считает длинный монолог бога любви Камы, или Маданы [184] , из «Любви и Смерти» одной из вершин поэмы – он столь же прекрасен, как и отрывок о сошествии в Ад, которым я восхищаюсь с тех самых пор, как несколько лет назад прочел поэму впервые. Он добавил, что и Мать также была им очень тронута. Почему-то в тот раз я отнесся к нему без большого энтузиазма. Мне он показался трогательным и по-своему бесподобным, очень сильным и очень точным психологически, но, если не считать первые восемь или десять строчек в начале и три-четыре в середине, я там не увидел потрясающей поэзии – по крайней мере, не увидел вершины поэзии. Каково ваше личное мнение по этому поводу? Разумеется, я не буду вас цитировать никому. Вот этот отрывок, чтобы освежить вашу память: