Великие русские писатели XIX в.

Пушкин производит революцию: он рекомендует учиться русскому языку не у литераторов, а у московских просвирен. В основу своей прозы он кладет простую разговорную речь, живой московский говор. «Повести Белкина» не сочинены литератором, а рассказаны Белкиным, мелким помещиком, учившимся у деревенского дьячка. Робкий и застенчивый от природы, наивный и простодушный, он страдает «недостатком воображения». Выдумав рассказчика–самоучку, Пушкин сразу нашел тон для своих повестей. В них нет ни книжной тяжеловесности, ни ученой риторики, ни поэтических украшений: простой, прямой рассказ, народный и живой. В «Станционном смотрителе» — печальная повесть об этом «сущем мученике четырнадцатого класса», дочь которого, красавица Дуня, убегает с проезжим гусаром; в «Метели» — забавное приключение гусара Бурмина, заблудившегося во время метели и по рассеянности обвенчавшегося с чужой невестой; в «Выстреле» — иронически рассказанная история мести загадочного Сильвио; в «Барышне–крестьянке» — веселая любовная интрига деревенской барышни, переодевающейся в крестьянское платье и покоряющей сентиментального соседа помещика.

Белкин передает то, что слышал, без критики, «не мудрствуя лукаво». О слоге он не заботится — лишь бы было проще и понятнее. Фразы короткие, быстрые, сухие. Вот, например, начало «Выстрела»: «Мы стояли в местечке ***. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире, вечером — пунш и карты».

Отталкиваясь от литературности и украшенности, Пушкин сознательно обедняет свой слог; он изгоняет эпитеты, довольствуется почти одними главными предложениями, скуп на обстоятельные слова. От прозы он требует только «мыслей и мыслей»; но иногда он впадает в обратную крайность: фраза его подсушена и разъята на составные части; в ней короткое дыхание, нет разнообразия и простора.

Эти недостатки исчезают в большой исторической повести «Капитанская дочка» (1833—1834), написанной в форме рассказа простого и доброго человека, ни о какой литературе не помышляющего. Офицер Петр Андреевич Гринев рассказывает историю своей жизни в назидание детям; для этой «семейной хроники» Пушкин воспользовался своими историческими исследованиями по истории Пугачевского бунта и воссоздал интимный и безыскусный стиль мемуаров и писем людей XVIII века. Век Екатерины, помещичьи усадьбы ее времени, патриархальный быт степной Белогорской крепости, народные волнения, живописная фигура разбойника Угачева, жестокого и великодушного, а на дальнем плане — величественный образ «матушки–государни», «в белом утреннем платье, в ночном чепце в душегрейке», гуляющей над озером в Царскосельском парке, — оживают перед нами и навсегда остаются в памяти. Кроткая Мария Ивановна, ее отец капитан Миронов и мать Василиса Егоровна изображены с добродушным юмором и самой нежной любовью. Нас волнуют злоключения бедного Гринева, принужденного пировать с Пугачевым и несправедливо обвиненного в измене, возмущают козни его соперника — злодея Швабрина, умиляет героическая защита крепости от мятежников и поездка Марии Ивановны в Петербург к царице, радует счастливая развязка романа — соединение любящих. Пушкин создал традицию семейного русского романа на фоне большой исторической картины; Толстой завершил ее в «Войне и мире».

После женитьбы Пушкин некоторое время казался спокойным и счастливым, но вскоре жизнь его стала еще труднее и мучительнее, чем прежде. Наталья Николаевна была молода и легкомысленна; она хотела блистать своей красотой и танцевать на придворных балах. Пушкину поневоле приходилось вести рассеянную жизнь, запутываться в долгах и играть в свете унизительную роль «сочинителя», которого «светская чернь» терпела ради красавицы- жены. У него не было досуга писать; надзор Бенкендорфа становился все придирчивей; даже частная переписка поэта вскрывается и прочитывается агентами III отделения. Самые зрелые его произведения встречают холодный прием у публики: по выходе в свет «Бориса Годунова» критики жалуются на падение его таланта.

Ни в свете, ни в семье, ни в литературе Пушкин не находит себе места: он чувствует свое полное одиночество, видит вокруг себя злобу, Непонимание, зависть, насмешки. Ему хочется уехать в деревню» погрузиться в работу, забыться и отдохнуть. Незадолго до смерти он посвящает жене стихотворение:

Пора, мои друг, пора!

Покоя сердце просит,

Летят за днями дни, и каждый день уносит

Частицу бытия, и мы с тобой вдвоем

Располагаем жить.

И глядь — все прах: умрем!

На свете счастья нет, а есть покои и воля.

Давно завидная мечтается мне доля,

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

Но поэт не мог бежать: петля, душившая его, затягивалась все уже, и трагическая развязка приближалась. В петербургском свете блистал молодой гвардейский офицер барон Дантес, француз родом, приемный сын голландского посланника Геккерена. Он влюбился в жену Пушкина и открыто преследовал ее своими ухаживаниями. Тщеславная и ветреная Наталья Николаевна кокетничала с ним и подавала повод к оскорбительным для поэта толкам и сплетням. Пушкин жаждал выхода из невыносимого для него положения, может быть, он сознательно искал смерти. 27 января 1837 года состоялась Дуэль между ним и Дантесом; Пушкин был смертельно ранен и через два дня скончался в жестоких мучениях.

Пушкин воспитался на скептическом вольнодумстве XVIII века, в молодости он считал себя «чистьщ атеистом» и писал кощунственные стихи о Божьей Матери. Но если ум его был «взволнован сомнением», сердце его всегда было открыто Богу. Можно считая себя неверующим, быть глубоко религиозным человеком. Таким был Пушкин. В своем высоком призвании поэта, в своем благоговейном служении красоте он чувствовал себя Божьим избранником, «сыном небес», пророком. В гениальном стихотворении «Пророк» изображается мистический опыт грешного и слабого человека, которого «шестикрылый серафим» превращает во вдохновенного пророка.

ПРОРОК

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он;

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он —

И их наполнил шум и звон,

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

Я он мне грудъ рассек мечом,

Я сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

Я Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждъ, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!»

Торжественным языком, насыщенным церковнославянизмами, в величественных библейских образах–символах Пушкин описывает таинственное событие внутренней жизни: рождение духовного человека.

В последние годы религиозные мотивы звучат все громче в его творчестве. В русской литературе нет более совершенного образца религиозной поэзии, чем пушкинский пересказ великопостной молитвы Ефрема Сирина:

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетатъ во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как ты, которую священник повторяет

Во дни печальные великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста —

И падшего свежит неведомою силой:

«Владыко дней моих! Дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей;

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья

Да брат мои от меня не примет осужденья,