Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни

В апреле все начало зеленеть… 25 апреля старец Иосиф благословил Якову подрясник, чему он очень обрадовался. Благословил и четки. Во время работы Яков носил их за поясом – кожаным, монашеским. Волосы он и дома носил длинные, так что он в Скиту сразу стал похож на заправского монаха. Наступил май. Лес вокруг Скита звенел от птичьих голосов. Сам Скит и примыкающая к нему пасека обратились в благоухающий сад; зацвели яблони, груши, вишни, а там жасмин и сирень, и множество цветов. Всюду летали пчелы, собирая нектар и пыльцу. В храмах Оптиной во время богослужений горели свечи из воска, выработанного этими пчелами. Ну и, конечно, очень много меда выкачивали братья-пчеловоды из ульев в конце лета.

В июне было общее послушание для всех насельников обители и Скита – сенокос на монастырских лугах за Жиздрой. Ходил туда и Яков. Косить он по своему слабосилию не мог, но ему поручили ворошить граблями подсыхающие валки сена, что он и исполнял усердно, до поту, повторяя про себя Иисусову молитву.

У себя в келлии он совершал молитвенное правило. Перед тем, как идти в трапезную, клал некоторое число земных поклонов. При этом положил себе за правило: если опоздает из-за поклонов к обеду, то при работе на пасеке снять с себя сетку, чтобы его ужалило не менее пятидесяти пчел. Те, однако, при подобном случае, жалить его не спешили, так как он ничем их не раздражал.

Братья на пчельнике стали замечать, что Яков часто не спит ночью в келлии, куда-то уходит… Куда же? Оказалось, что, исполнив вечернее правило, он выходил наружу и ложился на землю, прямо на траву без всякой подстилки. Несколько раз видели в густой крапиве у ограды помятые места, словно кто-то здесь лежал. Спросили об этом Якова. Тот кротко ответил: «Недостоин я спать в келлии». Видели также, что на трапезе он почти ничего не ест. И другие-то братья ели весьма умеренно, а Яков, можно сказать, только пробовал понемножку от одного блюда и от другого. Отщипнет крошку хлеба – и все.

В августе он попросил у старца Иосифа благословения сходить в монастырскую больницу. Оказалось, что он еще весной крепко перетянул себя веревкой поперек желудка, а теперь она местами вросла в кожу, а кое-где от движения отстала и на теле образовались кровоточащие язвы, которые он терпел все лето. Фельдшер снял веревку и помазал больные места какой-то мазью, и дал пузырек с этим снадобьем Якову с собой, чтобы продолжал лечение. Он покорно проделывал это, и язвы скоро зажили.

Похудел и без того худой послушник и еще сильнее ослабел. Непосильно стало ему послушание на пчельнике. Старец Иосиф перевел его помощником пономаря в скитский храм Иоанна Предтечи. Там зажигал он с молитвою лампадки, подливал в них елея, протирал от пыли оклады икон, приносил свежей воды из колодца – в сенях храма всегда стояло на скамеечке ведро с водой и ковшиком для питья. Встречая иеромонаха, низко кланялся, принимал благословение и тихо говорил: «Прошу ваших святых молитв».

Никаких разговоров Яков не вел ни с кем. Каждый день приходил к старцу Иосифу, открывал помыслы, получал благословение. Однажды пожаловался, что вот, мол, слабость одолевает. Старец сказал ему: «Ты ешь побольше». Яков ответил: «Та ни куцы!», – то есть некуда, так как желудок его мало вмещал пищи.

В октябре того же года Яков простудился, пришел в монастырскую больницу и сказал фельдшеру, что у него внутри что-то «захололо», – то есть захолодило. Ему дали каких-то порошков и велели принимать в келлии с водой, он пошел было, но, отойдя немного от больницы, остановился и проговорил: «Не могу идти». Тогда измерили у него температуру, она оказалась сильно повышенной. Оставили его в больнице. Дни шли, а он не поправлялся, все слабел и слабел. Дошло до того, что он уже редко мог встать с койки.

Прошел месяц. Яков тихо лежал, перебирая четки. Часто худое его тело сотрясал кашель. Он не жаловался, смиренно исполнял все, что предписывали ему доктор-монах и фельдшер, тоже монах. Ел, что давали, принимал лекарства, когда говорили, что нельзя долго читать, убирал в ящик столика книгу. Старец Иосиф прийти к нему не мог, так как сам был нездоров. В холодное время года он почти не выходил из келлии, только изредка в храм или в трапезную.

Рождественским постом, в первых числах декабря, больничный врач-иеромонах исповедал Якова и причастил его Святых Христовых Тайн. Поздравил его, дал просфору. Яков еле слышно благодарил. Лицо его стало необыкновенно светлым. В глазах его лучилась тихая радость.

В день памяти святителя Амвросия Медиоланского (это день Ангела оптинского старца преподобного Амвросия), 7 декабря, Яков поднялся с койки и пошел по больничному коридору. Но едва сделал несколько шагов, как зашатался, оперся о стену и начал падать. Проходивший мимо больничный смотритель успел подхватить его. Яков был легонький, как младенец. Смотритель положил его на койку и, увидев, что он без сознания, принес пузырек с нашатырным спиртом и стал пытаться привести больного в сознание. Это не удавалось. Подошел врач. Они внимательно смотрели в лицо Якова, щупали пульс, и долго не могли поверить, что он уже скончался.

Якова приготовили к погребению, положили в гроб, но вынесли не в холодную Владимирскую церковь, а в теплую больничную, преподобного Илариона, так как не совсем были уверены, что больной мертв. Там гроб стоял двенадцать часов. Только после этого тело Якова стало понемногу застывать. Запаха же никакого не было. Он лежал, как живой, только уста немного запеклись. По всему чувствовалось, что этот юный подвижник, смиренный аскет – угодник Божий. 9 декабря он был погребен на скитском кладбище.

Около девяти месяцев – всего-то! – подвизался юноша в монастырской обители послушником, старался преуспеть в молитвенном подвиге, подражая египетским монахам, о которых повествуют древние патерики. «Скончався вмале, исполни лета долга: угодна бо бе Господеви душа его» (Прем. 4, 13–14). Архимандрит Агапит в «Жизнеописаниях почивших скитян» писал: «Можно бы поставить в укор Иакову, что он проходил подвиги самочинно. Но, думается, как можно строго судить шестнадцатилетнего мальчика, безотчетно стремившегося ко спасению своей души? А покойный старец Амвросий имел обыкновение говорить в подобных случаях так: "Всякий подвиг человека, предпринимаемый им ради спасения своей души, приемлется милосердным Господом в умилостивительную жертву"».

КОТ СТАРЦА НЕКТАРИЯ

В Ельце, старинном русском городе, много некогда пострадавшем от татарских полчищ, который высится своими домами, церквями и колокольнями на высоком берегу тихоструйной реки Сосны, – вот в этом городе некогда проводил свое детство будущий преподобный Оптинский старец Нектарий. Это были 1850-1860-е годы Его тогда звали Коля Тихонов. Бедно жил отрок, маленький еще, не умеющий как следует осознать своего положения. Его отец, бывший простым рабочим на мельнице, умер. Младшие братья и сестрички тоже, – Господь прибрал, избавил от голодной жизни: в раю поселил с Ангелами. «Было это в младенчестве моем, – рассказывал отец Нектарий о своем детстве, – когда жил я с маменькой. Двое нас было на белом свете, да еще кот жил с нами. Мы низкого были звания и притом бедные. Кому нужны такие?»

Последний вопрос («кому нужны») старец как бы предлагал слушателям для нахождения ими ответа в их собственных сердцах. Ответ был такой: ясно, что нужны эти бедняки Господу Иисусу Христу, да и нам самим тоже, чтобы все мы могли помогать друг другу и тем подвигать вперед дело спасения своих душ. Вот пожалеет какой-нибудь человек такого плохо одетого, бледного и полуголодного отрока, как Коля Тихонов, даст ради Христа его матери то ли сколько-нибудь денег, то ли хлеба, и Ангелы запишут это доброе дело в свои хартии, то есть свитки, золотыми перьями… А Коля учиться в школе не мог, так как за учение надо было платить столько, сколько Колиной матери не по карману. Но она не хотела оставлять сына неграмотным. Она посылала его в ближнее село к дьячку (так называли тогда псаломщика), который за медные деньги учил отрока церковному чтению, письму и арифметическому счету.