Житие Дон Кихота и Санчо

Но я всегда надеюсь на спасенье, затем, что зиждется моя надежда не на моих деяньях, а на знанье того, что Богу близок самый грешный и вера в Господа его спасет

(д. И, строка 17),²²⁴ —

и вспомните, что он раскаялся благодаря своему отцу.

Разве это противоречит нравственному чувству? В случае Санчо Пансы — да, в случае Дон Кихота — нет. Один немецкий философ, Ницше, недавно наделал много шуму в мире, написав, что находится по ту сторону добра и зла.²²⁵ Но имеется что‑то, что находится не по ту сторону добра и зла, а внутри добра и внутри зла, в их общем корне. Что мы, бедные смертные, знаем о добре и зле, видимых с небес? Вас возмущает, возможно, что утрата веры питает ненавистью целую жизнь, полную злодеяний? Как знать, а что если это последний акт веры и сокрушения и он означает, что в жизни внешней, которая вот–вот завершится, прорастают те чувства, исполненные любви и доброты, которые пульсировали в жизни внутренней, не находя выхода под непроницаемой корой злодеяний? И разве не присущи чувства эти всем, всем абсолютно, поскольку без этих чувств не стать человеком? Будем же уповать, жалкие дети рода человеческого, на то, что все мы хорошие.

«Но ведь мы тогда будем жить в вечной неуверенности! — воскликнете вы. — В такие доктрины не вписывается общественный порядок!» А кто вам сказал, жалкие души, что конечная цель человека заключается в том, чтобы утверждать общественный порядок на земле и избегать тех мнимых бед, каковые мы зовем преступлениями и обидами? Ах, бедняжки, вы всегда будете видеть в Боге пугало или жандарма, а не Отца, прощающего своих детей лишь потому, что они Его дети кровные, а стало быть, всегда в глубине души хорошие, хотя бы они этого не знали и в это не верили. А посему про себя я думаю, что Роке Гинарт и его товарищи были лучше, чем сами о себе думали. Добрый Роке признавал беззаконность своего ремесла, но чувствовал, что обречен на него по воле судьбы. Такой уж была его звезда. И он мог бы сказать вместе с гаучо Мартином Фьерро:

Ах ты, жребий мой лихой, ах ты, жребий злополучный, мы с рожденья неразлучны, так пойдем с тобой вдвоем, я дорогу для обоих проложу своим ножом.²²⁶

Что же касается нашей отечественной истории, уместно напомнить, что дон Франсиско Мануэль де Мело в своей «Истории движений и войны за отделение Каталонии в правление Филиппа IV», в книге, опубликованной спустя сорок лет после истории нашего Рыцаря,²²⁷ описывая каталонцев как «в большинстве своем людей весьма твердого нрава», говорит: «Если они оскорблены, то приходят в ярость и потому склонны к мести» — и добавляет: «Земли их, в большей части своей труднодоступные, располагают их мстительный дух к проявлениям великой жестокости по самым незначительным поводам; недовольный и обиженный покидает города и села, уходит жить в леса, так что дороги постоянно грозят путникам разбоем; другие же следуют их примеру без иной причины, кроме собственного беззакония, и те и другие поддерживают себя своим неправедным промыслом. У них есть обыкновение именовать порою промысла тот период, во время которого они ведут подобный образ жизни, в знак того, что не считают этот период противозаконным; такого рода дела не слывут среди них позорными, напротив — тому, кто обижен, всегда помогают его друзья и близкие». И далее он говорит о знаменитых вооруженных отрядах сторонников семьи Нарро и семьи Каделей, «не менее известных и опасных у себя на родине, чем Гвельфы и Гиббелины Милана, семьи Пафо и Медичи во Флоренции, Бомонтесы и Аграмонтесы Наварры и Гамбоины и Оньясины в старой Бис- кайе».

К вооруженным отрядам сторонников семьи Нарро относился и Роке Гинарт, и от имени такого отряда он отправил послание в Барселону, предупреждая своих друзей, что едет Дон Кихот, «чтобы хорошенько их позабавить», что «он, Роке, хотел бы лишить этого удовольствия Каделей, своих врагов; но сделать это никак невозможно, потому что разумные безумства Дон Кихота и остроты его оруженосца Санчо Пансы не могут не доставить развлечения всему свету». Бедный Дон Кихот, тебя уже хотели монополизировать, чтобы ты развлекал только одну из двух враждующих сторон! Чего только не придет в голову каталонцу,²²⁸ даже если он разбойник!

Главы LXI, LXII и LXIII

Через три дня «заброшенными дорогами, тайными и окольными тропинками Роке с Дон Кихотом, Санчо и еще шестью оруженосцами пробрались в Барселону», на набережную которой они прибыли в ночь праздника святого Иоанна,²³⁰ и там Роке распрощался с ними, оставив Санчо десять эскудо.

И вот Дон Кихот в городе, большом и процветающем графском городе Барселоне,²³¹ «хранилище учтивости, приюте чужеземцев, убежище бедняков, отечестве доблести, отмщении обиженных, любезной обители прочной дружбы, городе, несравненном по красоте своего местоположения», как далее, в главе LXXII, его характеризует историограф. Там, едва забрезжил рассвет, их взору открылось море, показавшееся им огромным и необъятным; они увидели галеры и поняли, что оказались на празднике. И здесь над Дон Кихотом подшутили, причем шутка была придумана городскими друзьями Роке: окружив Дон Кихота, под звуки гобоев и барабанов они повели его к городу, а там, из‑за шалости мальчишек, подложивших под хвост Росинанту пучки колючего дрока, он сбросил Дон Кихота наземь.

И вот, сеньор мой Дон Кихот, ты посмешище горожан и игрушка для мальчишек. Зачем оставил ты поля и привольные дороги, единственное пространство, достойное твоего героизма? Там, в Барселоне, тебя вывели на балкон на одной из главных улиц города, «напоказ всему народу и мальчишкам, глазевшим на него, как на обезьяну», там провезли его по улицам верхом на высоком муле с плавной поступью, накинув на Рыцаря плащ и прикрепив сзади пергамент, где читалось: «Се — Дон Кихот Ламанчский», так что, к великому изумлению Рыцаря, его узнавали все мальчишки, никогда раньше его не видевшие.

Бедный Дон Кихот, провезли тебя по городу с твоим «Ессе homo» на спине!^232 Ты уже превратился в городскую достопримечательность. И нашелся, само собой, один кастилец, назвавший тебя полоумным и порицавший твое безумие. А затем в доме дона Антонио Морено, где остановился Рыцарь, был бал и его заставили танцевать, так что он вынужден был сесть «на пол посреди зала, разбитый и измученный своими танцевальными упражнениями».

Печальнейшая история, печальнее всех, что происходили с нашим Рыцарем, начиная с того злополучного дня, когда повстречался он с герцогской четой. Его водят по улицам, словно обезьяну, — на потеху мальчишкам, а затем заставляют танцевать. Обращаются с ним, как с игрушкой, с волчком, с юлой, гоняют с места на место. Теперь, именно теперь, мой сеньор, особенно тяжко следовать за тобой, теперь подвергнется испытанию вера твоих почитателей. «Пусть пляшет, пусть попляшет» — вот один из издевательских и насмешливых криков, которые испускают толпы испанцев, глумясь над людьми. И тебя, сеньор мой Дон Кихот, заставили плясать в Барселоне до потери сил, почти до обморока.

Быть мишенью досужего любопытства толпы, слышать, как совсем рядом вполголоса говорят: «Этот, этот!», терпеть взгляды глупцов, глазеющих на тебя, потому что имя твое мусолят газетенки, а потом убеждаться, что эти люди знать не знают о твоем творчестве, как не знали о подвигах Дон Кихота — и тем более о его героическом духе — мальчишки, выкрикивавшие его имя на улицах Барселоны; ты для них только имя — да знаете ли вы, что это такое? Знаете, что это такое, когда известно повсюду только ваше имя, в то время как нигде не ведают о том, что вы совершили? Очень может статься, эти комментарии к житию моего сеньора Дон Кихота вызовут у нас в Испании споры и галдеж, как это произошло с некоторыми другими моими работами; так вот, могу вас уверить, что самые неистовые крикуны даже не читали моих работ. И тем не менее человек так жалок, что предпочитает имя без трудов трудам без имени, он предпочтет оставить будущему свое изображение, вычеканенное на меди, чем чистое золото своего духа, без всяких изображений и надписей.