Сумма теологии. Том V

Отвечаю: как уже было сказано (3), то, что по природе предполагает несовершенство своего субъекта, несовместимо с противоположным ему совершенством в этом субъекте. Но очевидно, что движение по своей природе предполагает несовершенство субъекта, поскольку оно есть «действительность существующего в возможности» [328], и как только эта возможность переходит в действительность, движение прекращается; так, став белой, вещь прекращает белеть. Но надежда – это движение к еще не обретенному [благу], что со всей очевидностью явствует из уже сказанного о страсти надежды (40, 1, 2). Поэтому когда мы достигнем обладания тем, на что надеемся, а именно наслаждения Богом, надежда прекратится.

Ответ на возражение 1. Надежда превосходит нравственные добродетели со стороны своего объекта, каковым является Бог. Но действия нравственных добродетелей, в отличие от действия надежды, вполне совместимы с совершенным счастьем, кроме, возможно, тех случаев, когда речь идет об их материи, в отношении которой они не сохраняются. В самом деле, нравственная добродетель совершенствует желание не только в отношении того, чем мы еще не обладаем, но также и в отношении кое-чего из того, чем мы уже актуально обладаем.

Ответ на возражение 2. Страх бывает двояким, рабским и сыновним, о чем речь у нас впереди (11-И, 19, 2). Рабский страх связан с наказанием и невозможен в жизни в состоянии славы, поскольку там более не останется возможности для совершения наказуемого. Сыновний же страх имеет двоякое действие: первое – это действие почитания Бога, и в отношении этого действия страх сохраняется; второе – это действие страха отпадения от Бога, и в отношении этого действия страх не сохраняется. И так это потому, что отпадение от Бога связано со злом, а там не будет страха ни перед каким злом, согласно сказанному [в Писании]: «Тот… будет жить безопасно и спокойно, не страшась зла» ( Прит. 1:33).

Далее, как уже было сказано (23, 2; 40, 1), страх противоположен надежде в силу противопоставления блага и зла, и потому страх, который сохранится в состоянии славы, не противоположен надежде. Вообще, скорее погибшие будут страшиться наказаний, нежели блаженные чаять обрести славу в самом деле, погибшим предстоит перенести некоторую последовательность наказаний, и потому они сохраняют представление о чем-то в будущем, что и является объектом страха. А вот слава святых лишена какой-либо последовательности, поскольку она причастна вечности, в которой нет ни прошлого, ни будущего, но – только одно настоящее. Впрочем, в прямом смысле слова страха не останется и у погибших, поскольку, как уже было сказано (42, 2), страх невозможен без хоть какой-нибудь надежды на спасение, а у погибших нет никакой надежды. Следовательно, и у них не останется никакого страха, если только, как это иногда бывает принято в разговоре, не называть страхом любое ожидание грядущего зла.

Ответ на возражение 3. Что касается славы души, то у блаженных не может быть относительно нее никакого желания, поскольку, как уже было сказано, желание относится к чему-либо в будущем. Говорят же о них как об алчущих и жаждущих потому, что они никогда не устают, и по той же причине как о желающих говорят и об ангелах. Что же касается славы тела, то относительно нее в душах святых может иметься желание, но никак не надежда, по крайней мере, в собственном смысле слова, и никак не теологическая добродетель, поскольку ее объектом является Бог, а не сотворенное благо. В самом деле, объектом надежды, как было показано выше (40, 1), является нечто труднодоступное, в то время как благо, причиной которого мы уже несомненно обладаем, не может восприниматься нами как нечто труднодоступное. Так, тот, у которого есть деньги, не может в прямом смысле слова надеяться на приобретение того, что он сразу же может купить. И точно так же обретшие славу души не могут в прямом смысле слова надеяться на славу тела, но – только желать ее.

Раздел 5. ОСТАЕТСЯ ЛИ ЧТО-НИБУДЬ ОТ ВЕРЫ ИЛИ НАДЕЖДЫ В СОСТОЯНИИ СЛАВЫ?

С пятым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что в состоянии славы кое-что от веры и надежды остается. В самом деле, при устранении собственного остается общее; так, как сказано в книге «О причинах», «когда устраняешь [от «человека"] «разумность», то остается «живое», а когда устраняешь «живое», то остается «бытие» [329]. Но в вере есть нечто общее с блаженством, а именно знание, и есть нечто собственное, а именно смутность, поскольку вера есть смутное знание. Следовательно, хотя смутность веры устраняется, знание веры остается.

Возражение 2. Далее, вера – это духовный свет души, согласно сказанному [в Писании]: «Просветил очи сердца вашего… к познанию Его» ( Еф. 1:17, 18). Однако этот свет несовершенен по сравнению со светом славы, о котором сказано: «Во свете Твоем мы видим свет» ( Пс. 35:10). Но и при появлении совершенного света несовершенный свет сохраняется; так, солнечные лучи не гасят свеч. Следовательно, похоже на то, что и при свете славы свет веры сохраняется.

Возражение 3. Далее, субстанция навыка не исчезает вместе с исчезновением его материи. В самом деле, человек может сохранить навык к щедрости и после утраты своих денег, хотя и не может более осуществлять [соответствующий] акт. Но объектом веры является Первая Истина как нечто невидимое. Следовательно, когда он исчезнет в том смысле, что станет видимым, навык к вере может сохраниться.

Этому противоречит следующее: вера – это простой навык. Но то, что просто, или полностью устраняется, или полностью остается. И коль скоро вера полностью не остается, но, как было показано выше (3), устраняется, то похоже на то, что она устраняется полностью.

Отвечаю: иные полагали, что если надежда устраняется полностью, то вера устраняется частично, а именно со стороны смутности, и остается частично, а именно со стороны субстанции ее знания. Если понимать это как сказанное об остающемся не в смысле тождественности, а со стороны родового признака, то это справедливо, поскольку вера в смысле знания относится к тому же роду, что и знание блаженного созерцания. С другой стороны, надежда не относится к тому же роду, что и небесное блаженство, поскольку она соотносится с наслаждением блаженства как движение с покоем по окончании движения.

Но если понимать сказанное в том смысле, что на небесах знание веры остается тем же самым, то это представляется невозможным. В самом деле, при устранении видового отличия субстанция рода не остается той же самой; так, если устранить отличие, составляющее белизну, то субстанция цвета не останется той же самой, как если бы один и тот же цвет был одновременно белым и другим, [например] черным. Тут дело в том, что род не соотносится с отличием как материя с формой. Поэтому в то время как в случае устранения формы субстанция материи сохраняет тождественность самой себе, субстанция рода при устранении отличия не сохраняет тождественности самой себе. В самом деле, род и отличие не являются частями вида, в противном случае они бы не входили в определение вида. Но как вид обозначает целое, то есть составленность материи и формы в материальных вещах, точно то же делают отличие и род. Род обозначает целое путем указания на материальное, отличие – на формальное, вид – на то и другое. Так, в человеке чувственная природа является своего рода материей умственной природы, и «живое» предицируется тому, что обладает чувственной природой, «разумное» – тому что обладает умственной природой, «человек» – тому, что обладает вместе той и другой. Таким образом, все эти три указывают на одно и то же целое, но под разными аспектами.