Беседы с патриархом Афинагором

* * *

Я

Для Отцов образом богослова был Моисей, проникавший в божественный мрак и видевший «задняя Божия», скрываясь на скале. Эта скала для них была ничем иным, как человеческой природой Христа. Но у великих духовидцев и богословов Византии, в особенности у Паламы, возникает другой путеводный образ — образ Матери Божией. В Ней соединяются Ветхий Завет с Новым, и Царство Божие торжествует в ней, ибо как поется в тропаре Успения, «преставилася еси к Животу, Мати сущи Живота». Она сохраняет в «сердце Своем» и созерцает в тишине «все вещи» — все Откровение Божие, которое облеклось в Ней плотью. Она служит также и образом Предания, и в особенности образом той церковной традиции, что составляет тайный стержень всего церковного Предания, традиции «исихастов», «молчальников», также стремящихся к созерцанию «всех вещей» «в сердце своем». Одно из любимых изречений их гласит: «только тот богослов, кто обрел чистую молитву», кто стал молитвой всецело.

Он

Константинополь — город Матери Божией. Иконы Ее вы найдете во всех церквах, и сколько же из них особо чтимых! Вы видели образ, — византийскую мозаику, — который есть у нас на Фанаре, в церкви святого Георгия. Часто ночами я прихожу молиться перед ним. Это не молитва наедине, но омилия, беседа. То, что она, Матерь Божия, говорит мне, нельзя облечь в слова, повторять… Тайна нашего богословия в том, что мы находим убежище в ее «теплоте». Вспомните о бесчисленных именах, коими мы Ее наделяем — Надежда обидимых, Источник жизни, Радость всей твари — о чем говорят иконы, ибо каждая из них, как и каждое из Ее имен, это луч света, образ Ее присутствия…

Я

Бог неисчислим в Своих энергиях, и Всесвятая, первая человеческая личность целиком обоженая, неисчислима в способах Своего заступничества. «Всесвятая — Panhagia — это имя делает Ее таинственно сопричастной Духу Святому — Panhagion. Давшая Слову собственную плоть Свою, ныне как будто становится Матерью при Его духовном рождении в человеческих душах, просвещенных благодатью Духа Святого.

Он

Песнопения, обращенные к Матери Божией, могли бы заполнить тома. В Ней человечество приняло своего Создателя. В Ней Церковь ходатайствует за всех людей.

Я

Владимир Лосский сказал, что «да будет», произнесенное Ею, разрешило трагедию человеческой свободы. Может быть, то материнское милосердие, которое Она проявляет к самому падшему из людей, раскрывает как бы женственную сторону любви Божией. Я говорю символически: разве Библия не говорит почти в физических терминах о «милосердной утробе» Бога нашего?

* * *

Во всех древних церквах Константинополя образ Богородицы встречает нас почти у порога. В притворе Святой Софии Константин представляет Ее с омофором над городом, а Юстиниан над храмом. В приделе Карье Джами Она изображается под куполом, который высится над всяким входящим в храм: там Матерь Божия как бы служит путеводительницей к последним таинствам, изображенным на внутренней поверхности следующего купола в абсиде — Суда и Сошествия Христа в ад, символе «суда Суда», о котором говорит святой Максим. Если цвет Христа–Победителя — сверхъестественная белизна, то голубой цвет преобладает во внутренней стороне купола, на котором изображена Пресвятая Дева, и эта голубизна несет в себе ночную мягкость, когда зажигаются первые звезды, и последние птицы реют в ночи. Мария находится в центре; Она окружена сплетением цветов и ангелов, — как бы излучением Ее теплоты. Цветы переплетаются с ребрами свода. Ангелы в нишах с прекрасными и серьезными ликами облачены в туники, чей нежный цвет лишен претенциозности, а цвет крыльев слагается из различных оттенков голубизны. Все 308

вместе образует только что раскрывшийся цветок из голубого огня, который мягко окружает нас, ибо он уходит своими корнями в небо и обращает к нам свою чашу. Вспоминается мистический опыт, который описывает Евагрий: когда святой достигает вершины внутреннего Синая, который есть «место Божие», он видит его насыщенным излучением сапфира. Образ Моисея и образ Богородицы восполняют друг друга, ибо Она есть Синай истинный, трон Премудрости.

«Матерь Божия — это одновременно Премудрость и Красота, — сказал мне патриарх. — В ней сосредоточивается вся красота твари, чтобы причаститься красоте Божией».

* * *

Поэтому дух православного богословия — это дух не любомудрия, но добротолюбия, который взыскует красоты нового неба и новой земли, приходящих к нам в Духе Святом в момент служения литургии и раскрывающихся в ликах Пресвятой и всех святых.

В Святой Софии на возвышении, справа от центрального нефа восстановили мозаику, деисусного чина, т. е. заступничества Христа–Судии, Пресвятой Девы и Предтечи, Невесты и Друга Жениха. Ибо Судия открывает Себя как Жених души, которая грядет к Нему «со страхом Божиим и с верою», как говорит священник, когда он выходит к верующим с евхаристической чашей. Лик Иоанна Крестителя отмечен суровой аскезой. Лик Матери Божией светится миром и упованием. Но глаза Ее подобны глазам тех, кто пролил столько слез, что эти слезы стали слезами радости . «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе… восстану бо и прославлюся…» {Канон Утрени Великой субботы, песнь 9}. Мужественная аскеза стерла черты индивидуального «я» на лице Иоанна Крести теля. «Ему должно расти, а мне умаляться» (Ин 3.30) Богородица — это та, кто была «рас–творена» слезами и сотворена вновь Духом Святым.

Я

Таким образом падший разум, разделяющий и смешивающий, должен умереть в крещальной воде слез, дабы вновь ожить в недрах любящего разумения Христова. «Почему, — вопрошал святой Игнатий Антио–хийский, — не становимся мы мудрецами, принимая мудрость Божию, которая есть Иисус Христос» (Еф 17.2)?

Он

Почему? Я скажу вам: потому что мы захотели сделать богословие наукой точно также, как мы сделали из Церкви машину. Тогда как настоящее богословие требует преображения всего нашего существа, оно исходит из метанойи, чтобы достичь своего исполнения в любви!

Я

Отцы то и дело повторяли: «Богословие бездеятельное — это богословие бесовское» (святой Макарий; и действие, праксис, означает покаяние, молитву и деятельную любовь. «Говорить о Боге — великое дело, но еще лучше очищать себя для Бога» (Григорий Назиа–зин). Цель всегда заключается в «ощущении Бога», а не в умозрении о Нем, в том целостном познании, которое собирает человека в одно напряженное целое.

Он

Греческие Отцы жили своим богословием. Латинские Отцы также, в особенности блаженный Августин.

Я

Мне иногда кажется, что блаженный Августин относился к нему слишком страстно, слишком индивидуально, и что личность его наложила слишком тяжелый отпечаток на весь душевный строй западного христианства.

Он

Потому что это была громадная личность, которая после крушения западной культуры того времени, вызванного нашествиями варваров, осталась слишком одинокой. В конце концов в веках остается не столько тот или иной Отец с конкретными чертами его индивидуальности, сколько удивительное созвучие всех Отцов, собранных из разных мест и разных стран. Греки, египтяне, сирийцы, латиняне — какая это фантастическая симфония, лейтмотивом которой служит одно и то же грандиозное видение…

Я

«Бог сделался человеком, чтобы человек мог стать Богом»! (Григорий Назианзин).

Он

Вместо того, чтобы критиковать Августина, чем охотно занимаются православные, его следовало бы услышать в контексте этой симфонии, читать его вместе с греческими Отцами!

Я

Которых, как нам стало известно, он знал достаточно хорошо…

Он

Я скажу больше: святой Фома Аквинский еще не отделял богословия от глубины христианской жизни…

Я

Бесспорно, но нередко забывают о его мистической глубине, о его привязанности к Ареопагиту, и его lectio divina — столь традиционное размышление над Писанием. Тем не менее именно он, может быть, как раз из–за отсутствия восточного противоядия, более всех поддался этому искушению — построить богословие как некую науку. И томисты уступили этому искушению. Так распалось единство литургической жизни, жизни мистической и интеллектуальной. И богословие стало христианской оболочкой западной метафизики, которая, дабы установить подобие между понятным и божественным, начиная с Платона, противопоставляла чувственное постижимому. Однако истинная тайна возвышается как над постижимым, так и над чувственным, ибо она преображает и то и другое, тело и душу.