Монархическая государственность

Для монарха, как власти верховной, необходимейшее качество составляет духовное единство с подданными, при котором он может выражать народный идеал, и сознание своей обязанности давать в управлении выражение именно этого идеала. Спокойное исполнение этой обязанности требует нравственной высоты и уверенности в прочности своей власти, а это возможно лишь тогда, когда в стране становится почти невозможной борьба за власть (верховную). Все это достигается твердой наследственностью престола, и укоренившимся чувством легитимности. Отправление верховных обязанностей при этом не требует от носителя власти, никаких особых выдающихся деловых способностей. Хорошо если они есть, но нет в них непременной надобности, ибо в стране всегда найдется достаточно способных людей, которые исполнят все дела управления под надзором Верховной власти, которой дело состоит собственно в контроле за направлением деятельности министра.

Идея императора, как главы исполнительной власти, напротив, требует человека необычайных способностей, самого способного в стране. Такова и была римская идея. Но это совершенно несовместимо с наследственностью, ибо нельзя и думать, чтобы в одном роде чудесным образом повторялся в каждом поколении непременно гениальнейший человек.

Христианская идея Царя, как "Божия служителя", очень хорошо совмещается с наследственностью власти, ибо требует от Божия служителя прежде всего исполнения долга, тех нравственных качеств, которые лучше всего даются воспитанием в семье, из рода в род посвятившей себя на служение Воле Божией в государственном деле. Однако идея Божия служителя не предполагает непременной наследственности. Бог, избравший Саула, может на его место избрать и Давида. Сильнее же всего идея наследственности вытекает из привычек твердого социального строя, который сам основан на семейственности, и вытекающей из семьи наследственности влияния и традиций. Где сильно развит социальный строй там непременно является идея наследственности семейной миссии. Даже в республике традиция Брута, как защитника свободы, лежит на отдаленнейшем его преемнике, внушая ему героизм превыше его личных способностей.

Идея наследственности вытекает из социального строя сама собой. Социальный строй, как все органические явления представляет некоторый преемственный процесс, в котором элементы каждой категории происходят из предшествовавших и ими порождаются. Идея наследственности является как обобщение социального факта преемственности. Поэтому и монархическое начало получает естественно наследственный характер, приобретает династичность. Со стороны граждан именно такой порядок перехода власти сознается, как законный по самой природе явлений, почему развивается - легитимность, которая делает почти невозможной борьбу за верховную власть, ибо переворот, даже удачный, не дает узурпатору народного признания, и сулит ему только гибель, Вследствие этого честолюбие обращается на борьбу за власть управительную, за места министров, то есть переходит в такую область, где борьба имеет даже полезную сторону, выдвигая способнейших работников, без потрясения текущего порядка жизни страны.

Римская идея императора, как единоличной исполнительной власти, утвердилась в Византии самым прочным образом, и этой идее Византия никогда не изменила за 1000 лет своей жизни, никогда не переходя ни к республике, ни к демократии, ни к аристократии. Единственный случай такого рода представила затея императора Ставрасия в 811 году [Лебо, том ХII, стр. 453]. Вступив на престол смертельно раненый, Ставрасий хотел оставить престол жене, а в случае невозможности этого имел проект совсем уничтожить монархию, и заменить ее демократией. Но из этого ничего не вышло. С редким единодушием сенат и церковная власть провозгласили императором Михаила Рангабе, и умирающий Ставрасий, во избежание репрессалий, поспешил принять постриг.

Вообще горький опыт последних времен республики Рима навеки оставил в Византии глубокое недоверие к управлению толпы. Эту толпу, чернь, как силу правящую, Византия глубоко презирала. О массе народа и "толпе", византиец мог говорить только с презрением.

"Негодные люди, - рассказывает Вриенний, - согнали Михаила Дуку с престола. Весь же народ без размышления последовал их желанию, ибо между людьми зло обыкновенно бывает сильнее, чем добро". "Толпа любит потешаться такими переворотами" ["Исторические Записки Никифора Вриенния - 976-1087 г.", С.-Петербург, 1858 г. Предисловие].

Хониат с презрительным негодованием говорит о населении столицы, что "обычный вождь народа - вино". "Если бы эти люди, - говорит он по поводу одних беспорядков, - предварительно нагрузились вином и уже тогда ухватились за свои шилья и ножи, то никакие сирены не могли бы возвратить их к миру" [Никита Хониат, "История", том II, стр. 51].

Император Андроник Палеолог (старший), говоря об исторических пасквилянтах и порицая их, замечает, что "они имеют в виду слух черни, которая находит более удовольствия в порицании других чем в похвале", хотя бы порицание было соткано изо лжи, а похвала - сама истина [Никифор Григора, "Римская история", глава I]...

Вообще глубокий пессимизм в отношении этой "толпы", какого бы то ни было состава, был основной чертой Византийца. Посему Византия верила только единоличной власти. Но с другой стороны роковым образом Византия никак не сумела создать условий для прочного превращения единоличной власти в верховную.

Презирая "толпу", в Византии не сознавали необходимости и не видели возможности организовать эту толпу в "народ", связанный иерархией социальных авторитетов, которые способны вводить разум в нестройную толпу. Как везде на свете, в областях византийских вырабатывались и аристократические и демократические элементы. Но объединить их в стройный социальный порядок не умела власть, проникнутая идеей, что в ней одной сосредоточены все власти народные. Она не могла помыслить допустить какую-нибудь власть тем или иным слоям народа, а без власти - они, конечно, и не могли организовываться.

Чернь презиралась Византией, а аристократия возбуждала страх чиновничества. Политика внутренняя вечно направлялась то к подрыву аристократии, путем покровительства массе народа, то к обузданию массы, посредством льгот аристократии.

А между тем и в Византии мы, если видим некоторые проявления династичности и легитимности, то именно в тех уголках и слоях, где кое-как успевала прорасти социальная связь народа и Царя. Различные династии имели наибольшую поддержку в тех провинциях, откуда они происходили и особенно где держалась еще сколько-нибудь аристократия. Такой крепкий социальный строй с сильной аристократией во главе был в Македонии, которая и выдвинула одну из самых прочных династий - Македонскую. Во времена Юстина и Юстиниана, славянские области империи давали огромную поддержку этой династии славянского рода. Исаврия была также крепкой опорой для своих императоров. Никейская область (Вифиния) поддерживала низвергнутых Ласкарисов открытым бунтом, даже тогда, когда это было уже безнадежно. Та же Никея раньше поддерживала Ангелов против Ласкарисов, еще не имевших значения спасителей национальной самобытности. Вообще в местностях более крепких социально идея династичности и легитимности зарождалась, но это мало ценилось императорами и нисколько ими не культивировалось. Славянские области, столь близкие империи при Юстиниане (он был славянин) были допущены впоследствии до того, что стали злейшими врагами ее. Вернейшую византийскую область - Никею, виноватую только преданностью законным царям, Палеолог разорил истинно грабительскими мерами, с очевидным намерением подорвать "опасную" провинцию.

Империя не понимала нации. Она знала только чиновное государство. А между тем самые "пьяницы" Константинополя, которых столь презирали чиновники, одни еще несколько тянулись к династичности. Над ними одними имело некоторое влияние слово "порфирородный". "Не хотим иметь Склирены, - кричали "бунтующие" толпы во времена Константина Мономаха, - не допустим погибнуть наших матушек, порфирородных Зою и Феодору". Этим чувством толпы только и держалась столь долго Зоя, лично ничем не заслужившая любви народа. Но, к своему несчастью, эту массу народа, которая могла бы быть могучей опорой династии - политика Византии держала в преднамеренной дезорганизации и бессилии.