Житие Дон Кихота и Санчо

Остальная часть приключения грустна неизбывно, если судить по–мирски; но сколько всадников взлетает ввысь на Клавиленьо, не сдвинувшись с места, и проносится таким манером через вторую область воздуха, а также через область огня! Приключение настолько печальное, что я перехожу к тому моменту, когда, по его завершении, Дон Кихот и Санчо, отделавшиеся ушибами при падении и лишь слегка опаленные, встали на ноги; тут оруженосец, забыв про страх, пустился врать, и, послушав его вранье, Дон Кихот подошел к Санчо и сказал ему следующие многозначительные слова: «Санчо, если ты хочешь, чтобы мы поверили всему, что ты видел на небе, то ты обязан в свою очередь поверить моим рассказам о пещере Монтесиноса. Вот и все, что я хотел тебе сказать».

Вот вам формула терпимости, в наивысшей степени исполненная понимания и широты: если хочешь, чтобы я тебе поверил, поверь и ты мне. На взаимном кредите [46] зиждется человеческое общество. Для твоего ближнего его видение столь же истинно, сколь истинно для тебя твое собственное. Но при том условии, однако, что это и в самом деле видение, а не обман и надувательство.

В этом‑то и заключается разница меж Дон Кихотом и Санчо: суть в том, что Дон Кихоту и в самом деле виделось то, что, по его словам, увидел он в пещере Монтесиноса, вопреки коварным намекам Сервантеса на противоположное, а Санчо не видел того, что, по его словам, увидел в небесных сферах, восседая на крупе Клавиленьо, но все выдумал, в подражание своему господину либо чтобы избыть свой страх. Не всем нам дано упиваться видениями, а того менее — верить в них и силою веры преображать в истинные.

Берегитесь же всяких Санчо, которые делают вид, что выступают в защиту и поддержку иллюзий и видений, а на самом деле защищают вранье и гаерство. Если скажут вам про какого‑нибудь обманщика, что он в конце концов сам уверует в свои измышления, отвечайте коротко и ясно: нет. Искусство не может и не должно состоять в своднях при лжи; искусство есть высшая правда, та, что созидается силою веры. Никакой обманщик не может быть поэтом. Поэзия вечна и плодотворна, как видение; ложь бесплодна, как самка мула, и держится не дольше, чем мартовский снег.

И отдадим должное несравненному великодушию Дон Кихота: он ведь был уверен, что и на самом деле увидел то, что, по его словам, видел в пещере Монтесиноса; и в еще большей степени, если только это возможно, был уверен, что Санчо не видел того, что, по его же словам, увидел в небесных сферах; и все же Рыцарь ограничился тем, что сказал оруженосцу: «Если ты хочешь, чтобы я тебе поверил (…) я хочу, чтобы ты поверил мне». Вот самый христианский способ найти выход из положения для себя и при этом закрыть его тем, кто судит других по собственным хитростям и принимает донкихотовские видения за вранье! А ведь тем не менее существует безотказный способ отличить видение от лжи.

Дон Кихот спустился и погрузился в пещеру Монтесиноса, будучи исполнен отваги и мужества, он не внял Санчо, пытавшемуся отговорить его от этого намерения, ответил на его резоны приказом: «Вяжи и молчи!», проводника и слушать не стал и предпринял спуск, не ведая страха; а Санчо взгромоздился на Клавиленьо в страхе и со слезами на глазах и отнюдь не по собственной воле. И подобно тому как героизм есть отец видений, трусость — мать обманов. Кто приступает к делу, будучи исполнен отваги и веруя в триумф либо же не придавая значения поражению, может сподобиться видений, но не станет измышлять обманы; а тот, кто страшится неблагоприятной развязки, тот, кто не умеет воспринимать провал безмятежно, тот, кто вкладывает в свою попытку мелочные страстишки самолюбия, кто падает духом, оттого что не может добиться цели, — тот измышляет обманы, дабы уберечься от поражения, и видений ему не видать.

И вот, поскольку у нас на родине, на родине Дон Кихота и Санчо, души людские живут в плену моральной трусости и люди пятятся при угрозе провала и дрожат от боязни попасть в смешное положение, вранье цветет таким пышным цветом, что берет досада; зато видения в такую редкость, что грусть берет. Обманщики затирают визионеров. И не видать нам видений, дарующих силу и стойкость духа, и не упиваться нам такими видениями, покуда не отучимся бояться смешного положения и не научимся глядеть в глаза всяческим недоумкам и калекам духа, почитающим нас безумцами, и причудниками, и гордецами; покуда мы не усвоим, что оказаться в одиночестве еще не значит оказаться побежденным, вопреки всем недоумкам, утверждающим обратное; и покуда не избавимся от вечной привычки загодя высчитывать так называемый триумф. Когда Дон Кихот ринулся в пещеру, он не обдумывал, как оттуда выберется, да и выберется ли вообще, а потому и увидел там видения. А Санчо, покуда путешествовал на Клавиленьо, против собственной воли и с завязанными глазами, помышлял лишь о том, как бы ему выпутаться из этого приключения, куда его затянули превратности его оруженосной службы, а потому, когда убедился, что жив–здоров, пошел врать напропалую.

И еще есть одно различие меж Дон Кихотом и Санчо, и состоит оно в том, что Дон Кихот ринулся в пещеру по своей воле и собственному побуждению, никто не принуждал его, никто ему не приказывал, так что он вполне мог обойтись без этого подвига: ему ведь пришлось даже отклониться от маршрута; а Санчо сел на Клавиленьо, потому что Герцог поставил ему такое условие для обретения губернаторского чина. Дон Кихот спустился, погрузился и углубился в пещеру ради того, чтобы мир узнал: если его Дульсинея выкажет к нему благосклонность, не будет для него ничего невозможного, ничего, что он не мог бы свершить и содеять; Санчо же сел на Клавиленьо, потому что жаждал управлять островом. И поскольку намерение Рыцаря было возвышенным и бескорыстным, оно породило в нем мужество, а мужество породило видения, которыми он насладился; поскольку же намерение оруженосца было корыстным и убогим, оно породило в нем страх, а страх породил вранье, которого он наплел с три короба. Дон Кихот не искал себе никакого губернаторства, а только стремился проявить силу, которой одарила его Дульсинея, и добиться, чтобы люди провозгласили величие его дамы, а Санчо не искал себе никакой славы, домогаясь всего лишь губернаторского чина. И потому Дон Кихот увидел видения, как подобает храбрецу, а Санчо пустился врать, как свойственно трусу.

Корыстолюбие, какого бы оно ни было рода и в какие бы наряды ни рядилось, будь то жажда славы, погоня за фортуной, за положением в свете, за почестями, за мирскими отличиями, за минутными рукоплесканиями, за должностями либо высокими званиями, за всем, что дают нам другие в обмен на услуги, истинные или мнимые, либо на лесть и посулы, так вот, корыстолюбие порождает моральную трусость, моральная же трусость плодит лживые измышления, как крольчиха крольчат; а вот бескорыстие, когда нужна нам одна лишь Дульсинея, когда мы умеем уповать на то, что люди в конце концов признают нас верными ее служителями и любимцами, внушает мужество, и мужество дарует нам видения. Вооружимся же донкихотовскими видениями и с их помощью покончим с санчопансовским враньем.

Глава XLIV

Сразу же после этого, выслушав советы своего господина, отбыл Санчо на свой остров губернаторствовать, и «не успел Санчо уехать, как Дон Кихот почувствовал свое одиночество», — печальнейшая подробность, сохраненная для нас историей. Да и как было ему не почувствовать свое одиночество, если Санчо был для него всем родом человеческим и в лице Санчо любил он всех людей? Как не почувствовать одиночество, если Санчо был его наперсником, единственным человеком, услышавшим от него знаменательные слова о двенадцати годах его безмолвной любви к Альдонсе Лоренсо, свету очей его, которые когда‑нибудь поглотит земля? Ведь один только Санчо знал тайное тайных его жизни!