Русские патриархи 1589–1700 гг

Первый в Думе конюший боярин Михаил Федорович Нагой подносил эти предметы государю, который, встав со своего места, целовал крест и венец, пока духовник произносил молитву «Достойно есть». Царица также приложилась к православному кресту и поцеловала венец, спустившись в знак почтения на три ступени с трона. Лишь после этого, около трех часов дня, началось действо, ради лицезрения которого с раннего утра собирался народ.

По знаку распорядителя торжеств грянули кремлевские колокола, перезвон был подхвачен всеми звонарями столицы. Из дверей Успенского собора на площадь вышли патриарх Игнатий с архиереями в ослепительных ризах. Навстречу им с Красного крыльца по дорожке черного сукна, крытого малиновым бархатом, двинулись протопоп Федор, несший на голове знаки царской власти, покрытые драгоценной пеленой, боярин Михаил Федорович Нагой и дьяк Федор Янов с золотым блюдом.

Когда Новгородский и Ростовский митрополиты приняли знаки царской власти у протопопа, патриарх прошествовал в собор по двойной бархатной дорожке и положил крест, венец, цепь и бармы на поставленные посреди храма аналои, крытые золотой парчой, расшитой жемчугами. Игнатий еще раз оглядел собор и убедился, что все готово к торжеству.

Посреди храма было возведено царское место высотой 12 ступеней, обитое багряным сукном. Три багряные же дорожки сбегали со ступеней к алтарю; посреди двух из них были постланы дорожки бархатные с золотым узором, ведущие к тронам царя и царицы; к стулу патриарха, поставленному справа от места государя, вела дорожка черного бархата. Церковные власти должны были расположиться по обе стороны чертожного места на лавках, покрытых в два слоя драгоценными тканями. Остальным участникам церемонии, по обыкновению, предстояло стоять позади иерархов и других духовных чинов в глубине храма.

На площади тем временем дворцовые чины проложили между всеми храмами «пути» — дорожки красного английского сукна, поверх которых были постелены две, для царя и царицы, тропинки золотой и серебряной парчи  [87]. Сверху, из дворца, по трем пролетам Красного крыльца с золочеными перильцами и львами на площадках двинулась процессия придворных, сверкая, как золотая змея (всем участникам церемонии, кроме иноземцев, велено было надеть платье золотого цвета).

Первыми, проверяя порядок, шли молодые стряпчие, за ними стольники с иноземными гостями, увешанными оружием. Василии Иванович Шуйский гордо выступал впереди царского «поезда из наиболее приближенных к государю представителей знати. Далее плечом к плечу шла пара, особенно врезавшаяся в память Игнатия: князь Василий Васильевич Голицын со скипетром в руках, уже составивший план убийства Дмитрия Ивановича, и храбрый верный царев слуга Петр Федорович Басманов с золотой державой, чей растерзанный труп вскоре будет брошен на Лобном месте.

Царь с невестой шли об руку, в длинных русских платьях алого бархата с широкими рукавами, в красных сафьянных сапожках с серебряными подковками. Ни материи, ни сафьяна почти не видно было под массой гладко зашлифованных (а не граненых, как на Западе) алмазов, изумрудов, сапфиров и рубинов в золотых справах.

Голову Дмитрия Ивановича венчала высокая корона с крупными рубинами и алмазами. На Марье Юрьевне, как величали теперь Марину Мнишек, был русский кокошник с бриллиантами, оцененный в 490 тысяч голландских гульденов. Под правую руку государя вел тесть, воевода Юрий Мнишек, а невесту поддерживала под левую руку супруга старейшего боярина Думы Прасковья Ивановна Мстиславская.

Остальные бояре, боярыни, думные и приказные люди вместе с иноземцами еще только спускались с Красного крыльца, а в соборе уже пели многолетие государю, прикладывавшемуся к образам Богородицы Владимирской и чудотворцев–митрополитов. Под руководством Василия Ивановича Шуйского свита подвела к иконам невесту, которая опустилась на колени и приложилась к образам.

Это «осквернение» чудотворных икон иноверкой было объявлено страшной виной патриарха Игнатия уже через несколько дней, после убийства Дмитрия и воцарения Шуйского. Во время торжества, однако, к образам подводил ее сам Шуйский. Патриарх и митрополит Новгородский Исидор в жемчужных ризах дожидались государя и государыню у подножия чертожного места, на которое и возвели их под руки, патриарх государя под правую, а митрополит государыню под левую.

Патриарх играл в церемонии коронации главную роль. Государь говорил к нему речь, Игнатий приветствовал царя и будущую царицу, благословил их и с подобающей торжественностью возложил на Марину (Марью) Юрьевну животворящий крест, бармы и корону. Но и митрополиты, архиепископы и епископы не были обойдены вниманием при составлении сценария и получили свою долю чести.

Церковные власти по достоинству передавали друг другу знаки царского достоинства, а после возложения их патриархом на государыню по очереди поднимались на чертожное место с благословением Дмитрия Ивановича и Марьи Юрьевны. После пения многолетия они вместе с патриархом поздравляли государя и государыню раньше бояр и всяких чиновных людей.

Коронация Марьи Юрьевны не случайно совершалась прежде ее венчания с Дмитрием Ивановичем: государь подчеркивал этим, что женится на равной себе православной императрице.

По завершении торжественной литургии Игнатий возложил на государыню золотую Мономахову цепь и приступил к важнейшей части церемонии: патриарх помазал Марью. Юрьевну святым миром для присоединения ее к православной Церкви и причастил Христовых тайн.

Обряд венчания происходил только в присутствии патриарха и властей, стоявших на своих местах, бояр и думных людей. Распоряжавшийся им тысяцкий Василий Шуйский стоял подле молодых и венчавшего их протопопа Благовещенского собора Федора. Наконец царский поезд двинулся из Успенского собора. На паперти старый князь Федор Иванович Мстиславский осыпал молодых большими золотыми монетами ценой от 5 до 20 червонцев, выбитыми в память праздника. На глазах изумленного народа царица–полячка шла, опираясь на руку Василия Ивановича Шуйского!

В тот день не было большого пиршества и молодые вскоре удалились в свои хоромы; до постели их сопровождал Шуйский. Затем волна празднеств захлестнула столицу. Патриарх Игнатий и многие сторонники Дмитрия Ивановича оказались оттесненными праздничной толпой, а старик Шуйский неизменно оказывался у трона.

Безумный заговор мог осуществиться лишь в атмосфере эйфории, охватившей двор, между тем как по столице растекались слухи, что царь любит только иноземцев, презирает святую веру, оскверняет Божий храмы, выгоняет священников из домов, чтобы поселить иноверцев, женился на поганой польке, а главное — не государь это вовсе, а самозванец! Слухи распускались умело, и источник их оставался скрытым.

Патриарх Игнатий не знал, насколько широко заговор охватил верхи. Взятые под стражу за опасные речи монахи и попы признавались, что ночью в доме князя Шуйского собирались некоторые военачальники новгородских и псковских полков, на которые его род издавна имел влияние, стрелецкие командиры и богатые горожане. Говорили, будто Василий Иванович призывал свергнуть самозванца и спасти православие, истребив всех иноверцев.

Шуйский будто бы уверял, что в заговор вошли все бояре, кроме малодушного Мстиславского, твердо решившие покончить с расстригой, «а кто после него будет из них царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским царством». Игнатий в принципе признавал вероятность такого рода боярского договора, но сильно сомневался в его осуществимости на практике.

Кто–нибудь из вхожих в государевы покои обязательно бы донес если не самому Дмитрию Ивановичу, вокруг которого целыми днями вился Шуйский, то по крайней мере непреклонному Басманову. Вероятнее выглядел слух, что вместе с Василием Ивановичем сговорились князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин, возможно, еще с несколькими сообщниками в Думе.

Можно было догадаться, что поджигательские речи спускаются в город с верхов. Изобличить их можно было, только распутав цепочку от уличных ораторов до главных заговорщиков. Однако когда один из болтунов был схвачен и допрошен во дворце, бояре без труда доказали государю, что такие глупости можно болтать лишь спьяну. Нелепость обвинений заставила Дмитрия Ивановича махнуть рукой на розыск связей задержанного, тем более что окружающие дружно уверяли, будто положение царя как никогда прочно.