Опыт прозрения. Простое практическое руководство к буддийской медитации

Двадцать второй вечер

СМЕРТЬ И ЛЮБЯЩАЯ ДОБРОТА

Натянутый канат и необходимость идти по нему, сохраняя равновесие, — вот привычный образ, к которому прибегают, когда описывают практику инсайта. При попытке пройтись по натянутому канату мы убеждаемся, что единственная вещь, требующая нашего внимания, — это равновесие, удерживание совершенного внутреннего и внешнего баланса. Когда мы идем по натянутому канату, нас атакует масса отвлекающих раздражителей, зрительные впечатления и звуки, эмоции, мысли и внезапные идеи. Если они приятны, то обусловленная реакция ума направлена на схватывание и удержание их. Если же они неприятны, то и в этом случае ум склонен выплескиваться наружу— но теперь уже для того, чтобы оттолкнуть их от себя. В обоих случаях мы «выплескиваемся из себя», вытягиваем руку — и, теряя равновесие, падаем.

Положительная и отрицательная реакция — обе одинаково опасны. И прекрасное, и ужасное — все что угодно, — если оно приводит к потере абсолютного баланса ума, вызывает падение. И тогда мы работаем снова и снова, стремясь развить такое качество ума, при котором он не реагирует ни на один из этих объектов ни хватанием, ни осуждением, ни привязанностью, ни отвращением. Мы развиваем такой ум, который ни к чему не прилепляется, оставаясь абсолютно свободным в созерцании процесса и позволяя объектам последнего всплывать и уплывать но их собственным законам.

Это качество — ни к чему не привязываться — вырастает из глубокого прозрения в преходящность и эфемерность всего сущего. Конечно, существует уровень, на котором инсайт признает смерть существ и неизбежность этой смерти, и проблему ее. В Бхагавадгите известны следующие вопрос и ответ: «Из всех чудес в мире — какое чудо самое непостижимое? — То, что каждый человек, хотя он и видит, что все вокруг него умирают, тем не менее верит в глубине души, что сам он никогда не умрет».

Часто, забывая о своей участи — участи всякого человека, мы начинаем излишне предаваться накоплению вещей, связей и званий. Мы вовлекаемся в массу деятельности «малого» ума, очень серьезно принимая вопросы честолюбия, исполнения житейских желаний, значимости своего «Я». И мы теряем чувство масштаба, свойственное «большому» уму, теряем перспективу жизни и неизбежного конца.

Дон Хуан достигает большой убедительности в этой теме учения, когда говорит о смерти как великом нашем советчике; ее, как неотвратимость, следует осознавать постоянно — без раскаяний, без грусти, без боязни, однако с полной ясностью и чувством спокойного приятия. Постоянное памятование своей смерти сообщает силу, изящество и полноту каждому моменту нашей жизни, внутренней и внешней, каждому нашему действию.

Каждый из нас несет в себе глубоко выгравированный рисунок — показатель и фарватер всего, что мы привычно делаем и чувствуем. Зачастую этот шаблон содержит такие разрушительные привычки, как гневливость или жалость к самому себе. Но ведь с таким же успехом мы можем наработать в себе другой рисунок и поддерживать в уме как ведущую мелодию осознанность смерти — лучшего судьи, свидетеля и советчика всех наших действий. Имея смерть в качестве своего советчика, мы будем проживать каждый момент жизни со всей полнотой и силой, которые мы подарили бы последнему усилию в этом мире.

Когда шлейф могучей мысли о смерти касается всех наших дел, то мы уже не с такой бездумной готовностью даем себя увлечь маленьким интересам этой жизни и не с такой обязательностью удовлетворяем желания момента. Освободившись хотя бы частично от пестрой завесы желаний и фантазий, мы уже не так склонны цепляться за вещи и более открыты любви и внутреннему голосу щедрости. Осознанность смерти дает простор особой ясности, в лучах которой понятным делается тот процесс, который порождает феномен нашего существа, — и вопрос о том, кто умирает с прекращением этого процесса, получает свой ответ.

Прозрение в факт преходящности на этом уровне имеет форму осознанности транзитивного, временного, мимолетного характера всех феноменов в их атомарном мерцании от момента к моменту. В каждый момент этот ментально-телесный процесс — то есть фактически вся наша вселенная — возникает и проходит, умирает и возрождается. Мы здесь работаем над развитием такого ума, который способен сохранять безмолвие, тишину и спокойствие перед лицом колоссального факта этого процесса изменений, способен все видеть и оставаться бестрепетным и равностным.

Вся практика развивается, или разворачивается, органически из простого состояния осознанности происходящего в настоящем моменте при полном воздержании от реагирования на это происходящее. Один учитель медитации в Индии выразился так: «Все, что вам надо делать, это сидеть и знать, что вы сидите, и тогда вся Дхарма раскроется перед вами». Именно так. Вы со всей отчетливостью увидите фундаментальную работу законов природы, и Дхарма действительно станет вашим способом бытия.

В процессе этого органического развертывания практики, происходящего при сбалансированности и самоотстраненности ума, ум начнет проявлять многие прекрасные и ведущие к свободе качества. Одним из таких качеств является любовь (метта). Это любовь, которая направлена и на самого себя (в форме доброжелательности к себе, отказа от самоосуждения, создания пространства и легкости в уме), и на других — в форме сильно выраженной любящей доброты и полного отказа от таких отношений, которые характеризуются склонностью к хватанию, прагматизму и привязанности. Это не «обусловленная» любовь, то есть не связанная с причино-полагающими атрибутами («я люблю потому-то, а если атрибуты исчезнут, то разлюблю»), и это не «любовь бизнесмена»: «Я буду любить тебя, если ты будешь отвечать мне взаимностью».

Любовь, в основе которой лежит мудрость, есть ничем не обусловленная универсальная любящая доброта — чувство дружелюбия и теплоты ко всем существам в мире. Не только к тем, которые находятся в особых с нами отношениях — но без выбора, ибо это чувство поистине безгранично. Оно не ищет других ради удовлетворения своих желаний, не ожидает для себя какой-то пользы, но просто излучает, как солнце, ничем не ограниченную любовь.

Другое начинающее сильно проявлять себя качество — сострадание. Это не жалость к самому себе, не жалость к другим. Это подлинное чувствование собственной боли и также полное признавание, взятие на себя, боли других. Палийское слово «килеса», обычно переводимое как «загрязнение», имеет более специфическое значение — «муки ума». Переживание гнева, жадности, всех прочих загрязнений есть переживание болезненное, и это становится ясно, когда мы их наблюдаем в процессе их возникновения и видим, как они воздействуют на наш ум и наше тело. С обретением все более глубокого понимания Дхармы мы, при возникновении названных «загрязнений» или «мук ума», начинаем чувствовать сострадание к самим себе в противоположность прежней реакции рассудочных суждений или самоосуждения; при возникновении же подобных мук ума у других людей мы и другим людям дарим такое же сострадание, признавая и принимая их боль. И начиная видеть паутину страдания, которой все мы оплетены, мы становимся добрыми и сострадательными друг к другу.

Как высшее проявление этих качеств приходит глубокое осознание пустотности в отношении своего эго. А там, где отсутствует «Я», там по необходимости отсутствует и «другой»; значит, исчезает чувство межиндивидуальной разделенности, и мы испытываем единение со всем сущим и нерасчленимость нашего общего бытия.

Вот как писал Альберт Эйнштейн: «Человеческое существо составляет часть целого, называемого нами вселенной, часть, ограниченную во времени и пространстве. Это существо воспринимает себя со своими мыслями и чувствами как нечто отделенное от всего остального и впадает в оптический обман своего сознания. Этот обман, иллюзия или мираж становится для нас неким видом тюрьмы, которая ограничивает наш духовный кругозор, сводя его до личных желаний и привязанности к нескольким самым близким людям. Нашей задачей должно быть освобождение из этой тюрьмы путем расширения нашей сферы сопереживания и сострадания, стремящихся объять всех живых существ и всю Природу в блеске ее интегральной красоты».