Мой жизненный путь

В направлении Винер-Нойштадта и далее Штирии горы переходят в равнину, по которой вьется река Лайта. На склоне горы находился монастырь редемптористов [7]. Во время прогулок я часто встречался с монахами. Помню, как мне хотелось, чтобы они заговорили со мной. Но этого никогда не случалось. От этих встреч у меня оставалось какое-то неопределенное, но праздничное впечатление, которое еще долго жило во мне. Мне шел девятый год, когда во мне прочно засела идея: в задачи этих монахов входит нечто очень важное, и я должен непременно выяснить это. Таким образом, во мне снова и снова возникали вопросы, на которые не находилось ответов, и я должен был нести их в себе. Эти вопросы, касавшиеся самых различных вещей, делали меня очень одиноким.

В предгорьях Альп виднелись замки Питтен и Фросдорф. В последнем жил тогда граф Шамбор [8], который в начале семидесятых годов хотел стать королем Франции под именем Генриха V. Приоткрывшаяся передо мной частичка жизни замка Фросдорф произвела на меня весьма сильное впечатление. Граф со своей свитой часто отправлялся в путь со станции Нойдорфль. Все, что касалось этих людей, сильно привлекало мое внимание. Особенно глубокое впечатление производил на меня человек из графской свиты, у которого было одно ухо. Другое было начисто отрублено, и прикрывавшие его волосы были заплетены в косичку. Здесь я впервые узнал, что такое дуэль, ибо этот человек потерял ухо на дуэли.

В связи с Фросдорфом мне приоткрылась и частица социальной жизни. Помощник нойдорфльского учителя [9], разрешавший мне смотреть, как он работает в своей комнате, занимался составлением бесчисленных прошений о вспомоществовании, с которыми обращались к графу Шамбору жители села и окрестностей. На каждое такое прошение полагалось пособие в размере одного гульдена, из которого он имел право удерживать за свои труды шесть крейцеров. Эти деньги были очень кстати, так как за свою службу он получал в год всего пятьдесят восемь гульденов. Кроме того, ему полагался утренний кофе и обед у учителя. Еще он преподавал десятку детей во внеурочное время, в том числе и мне. За это ему причиталось еще по гульдену в месяц.

Этому помощнику учителя я многим обязан. Но это вовсе не означает, что его уроки мне многое дали. В этом отношении дело обстояло не лучше, чем в Потшахе. Сразу же по переселении в Нойдорфль я был определен в тамошнюю школу. Она состояла из одной комнаты, в которой занималось пять классов — мальчики и девочки вместе. В то время как мальчики, сидевшие в моем ряду, переписывали истории о венгерском короле Арпаде, самые маленькие стояли у доски, на которой для них мелом были написаны буквы "i" и "и". Не оставалось ничего иного, как тупо погружаться душой в какие-нибудь размышления, в то время как рука почти механически списывала текст. Процессом преподавания заведовал только помощник учителя. Сам учитель весьма редко показывался в школе. Он занимал также должность сельского нотариуса и, как говорили, был столь занят на этой службе, что совсем не мог заниматься школьными делами.

Несмотря на все это, я сравнительно рано научился хорошо читать. Благодаря этому помощник учителя смог внести в мою жизнь то, что направило мое дальнейшее развитие. Вскоре после моего поступления в нойдорфльскую школу я обнаружил у него в комнате учебник геометрии. Между мной и этим учителем установились столь хорошие отношения, что мне сразу же была предоставлена возможность какое-то время пользоваться этой книгой. Я с энтузиазмом взялся за нее. На протяжении нескольких недель душа моя была наполнена равенством и подобием треугольников, квадратов, многоугольников; я ломал себе голову над вопросом, где же пересекаются параллельные прямые; теорема Пифагора очаровала меня.

Высочайшее удовлетворение доставляло мне то, что можно было душевно вживаться в чисто внутренне созерцаемые формы, не опираясь на впечатления внешних чувств. В этом я находил утешение от того настроя, который вызывали во мне вопросы, оставшиеся без ответа. Умение нечто охватить чисто в духе доставляло мне внутреннее счастье. Я знаю, что впервые познал счастье благодаря геометрии.

Из моего отношения к геометрии, должно быть, возникли первые ростки мировоззрения, постепенно развившегося во мне. Более или менее бессознательно оно жило во мне уже с детских лет и приняло на двадцатом году жизни вполне определенную, осознаваемую форму.

Я говорил себе: предметы и процессы, воспринимаемые с помощью органов чувств, находятся в пространстве. Подобно тому, как это пространство находится вне человека, так и в его внутреннем существе находится своего рода душевное пространство, являющееся ареной действия духовных существ и процессов. Мысли были для меня не образами, создаваемыми человеком о предметах, а откровениями духовного мира на этой арене души. Геометрия являлась для меня знанием, которое, очевидно, создается человеком, но тем не менее обладает совершенно независимой от него значимостью. Будучи ребенком, я не мог облечь это ясно в слова, но я чувствовал, что знание о духовном мире нужно нести в себе так же, как геометрию.

Ибо реальность духовного мира была для меня столь же достоверной, как и реальность мира чувственного. Однако мне нужно было найти оправдание этого мнения. Я должен был суметь сказать себе, что в переживании духовного мира, как и в переживании чувственного, нет иллюзии. С геометрией дело обстоит так, говорил я себе, что здесь существует возможность узнать то, что переживает душа благодаря своей собственной силе; в этом чувстве я находил оправдание возможности говорить о переживаемом мной духовном мире так же, как и о мире чувственном. И я поступал именно так. Во мне жили два представления, которые, хотя и были неопределенными, но играли в моей душевной жизни, еще до моего восьмилетнего возраста, большую роль. Я различал вещи и существа, которые для людей "видимы" и которые для них "невидимы".

Я рассказываю об этих вещах, строго придерживаясь истины, хотя люди, ищущие повода для обвинения антропософии в фантастичности, быть может, выведут отсюда заключение, что уже ребенком я был предрасположен к фантастике и что поэтому нет ничего удивительного в том, что позже во мне сложилось фантастическое мировоззрение.

Но именно потому, что сам-то я знаю, как мало следовал я в дальнейшем своим личным пристрастиям при описании духовного мира, а только внутренней необходимости вещей, я могу совершенно объективно оглянуться на то, как по-детски неуклюже я оправдывал возможность говорить при помощи геометрии о мире, "которого не видят".

Остается сказать еще одно: я охотно жил в этом мире. Ведь я ощущал бы чувственный мир как некую духовную тьму вокруг себя, если бы он не озарялся светом с той стороны.

Нойдорфльский помощник учителя своим учебником геометрии доставил мне оправдание духовного мира, в котором я тогда нуждался.

Этому человеку я обязан очень многим. Он познакомил меня с искусством. Он играл на скрипке и фортепиано, много рисовал. Эти его способности сильно привлекали меня. И я проводил у него столько времени, сколько было возможно. Особенно любил он рисование и научил меня, когда мне было всего девять лет, рисовать углем. Под его руководством я должен был копировать картины. Долго сидел я, например, над срисовыванием портрета некоего графа Жешени.

В Нойдорфле, а чаще в соседнем Зауэрбрунне мне не раз доводилось слушать венгерскую цыганскую музыку, производившую на меня глубочайшее впечатление.

События моего детства протекали в непосредственной близости от церкви и кладбища. Нойдорфльская станция находилась в нескольких шагах от церкви, а между ними лежало кладбище.

Пройдя вдоль кладбища и затем еще небольшой отрезок дороги, можно было достичь села, образованного двумя рядами домов. Один из них начинался школой, другой — домом священника. Между ними протекал ручеек, по обеим сторонам которого росли высокие ореховые деревья. Орешник и определял иерархию общественного положения среди школьников. Когда орехи созревали, мальчики и девочки сбивали их камнями и набирали себе запас на зиму. Осенью только и было разговоров о том, у кого орехов больше. Наибольшим почетом пользовался тот, кто набирал самый большой запас. Затем уровень все понижался — до меня, последнего, который не имел права, как "чужак в селе", принимать участие в этой "игре в ранги".