Труды

Разрешите мне отчасти сыграть роль провокатора. Тот опыт, который вы описали, столь личный, столь эмоциональный, – не открыт ли он для традиционной марксистской критики, согласно которой религия является лазейкой, позволяющей уйти от ответственной общественной позиции? Не сосредоточивает ли опыт такого рода внимание людей на собственном спасении, делая их тем самым эгоистичными, озабоченными лишь собственным духовным благополучием, безразличными к общей вере и жизни их страны и народа?

Нет, не думаю. В детстве, после революции, я чувствовал себя совершенно отчужденным и оторванным от всего, что было вокруг меня. Жизнь была такая, что я воспринимал человеческий мир людей, детей и взрослых, как опасные джунгли, полные врагов. И моя реакция на окружающий меня мир была такова: в этом мире можно выжить, только став совершенно бесчувственным и каменным, жестоким, как хищный зверь. Так что исходное положение было именно разобщенность и отрицание другого.

Когда я открыл Христа, то сразу открыл, что Бог есть Бог всех и каждого и что моя реакция на окружение неверна, потому что все те, кого я воспринимал как врагов и кого готов был ненавидеть всем сердцем, отвергать и уничтожать в пределах моих возможностей, – все они были люди Божии, которых Бог возжелал и возлюбил, сотворив их, кого Он неизменно любит, хороши они или плохи, грозит ли им осуждение или они на пути спасения, распяли ли они Христа или были Его учениками. И я помню, что на следующее утро после этого первого чтения Евангелия я вышел, посмотрел вокруг себя и увидел мир совершенно преображенным: на каждого человека, от которого раньше я бы шарахнулся, я смотрел и говорил: «Он – Божий. Он мой брат. Мы едины». Так что из моего опыта я не чувствую разрыва между этим личным опытом и его общественным измерением.

С точки зрения марксизма, с точки зрения любого неверующего, я просто сумасшедший. Мне говорили это не раз, и я вполне готов, чтобы меня таким считали. Единственная загвоздка в том, что при всем моем сумасшествии у меня есть смысл жизни, у меня есть динамика, у меня есть радость, которой ничто не может меня лишить, и люди нормальные приходят ко мне посмотреть, как бы это стать сумасшедшим! А я вот не пытаюсь научиться у нормальных, как можно убить радость, убить смысл и убить чувство истины.

Молодые люди, которые через вашу проповедь приходят разными путями к замечательному опытному познанию Иисуса Христа, личной встрече с Ним, – становятся ли все они профессиональными религиозными деятелями или же они идут в профсоюзы, в политическую жизнь, в социальную, общественную борьбу, где они встречаются с проблемами не только личностных отношений, но и классовых?

Нет, они, конечно, не становятся все какими-то профессиональными религиозными деятелями. Это было бы слишком плачевно. Я думаю, что христианин должен присутствовать везде.

Вы знаете, что по профессии я врач, не богослов. Я никогда не был в духовной школе. Я пять лет был хирургом, пять лет занимался общей практикой. Вот мой фон. И в том, и в другом качестве я встречался с очень разными людьми. И вот, я думаю, что как для отдельного христианина, так и для христианской общины характерно то, что они – эсхатологическая реальность. Они являются присутствием вечности, будущего мира, окончательного итога истории – уже здесь, во времени. И именно в этом качестве мы должны присутствовать во всех планах жизни. Это очень важно. Я думаю, что в политике, в общественной работе, в медицине или где бы то ни было христиане должны быть не просто «партнерами», но людьми, которые обогащают еще и другим измерением. Не как люди, которые готовы, скажем, на основе евангельских заповедей делать все лучше или несколько иначе, чем другие, или с большей любовью, – все это неверно. Миллионы людей делают все лучше и с большей любовью, чем мы. Но мы можем вносить просто своим присутствием, не говоря ни слова об этом, такое измерение, которое является собственно божественным измерением, – вот в чем наше призвание.

Как вы отвечаете тем, кто говорит, что это «религиозная» проповедь? Какая разница между проповедью религии и евангельской вестью?

Прежде всего, я не стыжусь религиозной проповеди – не моя вина, если Бонхёффер сделал слово «религия» почти неприличным словом, а за ним другие последовали.

Если понимать под словом «религия» то, что оно означало в древнем мире или что под ним подразумевают люди, которые используют терминологию Евангелия, сохраняя при этом психологию идолопоклонничества, если религия – это система методов, и средств, и путей, которыми можно уловить Бога, и держать Его пленником, и заставить Его делать то, что нам хочется, тогда, конечно, у нас нет религиозной вести, потому что все Евангелие – свидетельство тому, что такой подход неверен. Если понимать религию в таком смысле, то христианство – это не религия в том отношении, что у нас нет нужды доискиваться Бога и удерживать Его. Бог среди нас – Эммануил. Бог – один из нас, Иисус из Назарета, воплотившийся Сын Божий, ставший подлинно Сыном Человеческим. В этом смысле нам не нужно искать Бога где-то – Он среди нас, и не только в полноте Божества Иисуса, но и в полноте Божества Духа Святого, который дан Церкви и каждому ее члену, в присутствии и взаимосвязи с Отцом, как говорит об этом апостол Павел: жизнь наша сокрыта со Христом в Боге (Кол 3:3).

Вы употребили слово «Церковь». Какова роль Церкви как общины верующих в евангелизации?

Община верующих, по словам русского богослова Хомякова, должна быть организмом любви {340}. Церковь по своим функциям, динамике, видимой жизни должна быть образом, отражением внутренних отношений Лиц Святой Троицы со всем, что из этого вытекает: крест, и распятие, и слава вечной жизни. Церковь и каждый христианин нераздельны, потому что, как говорит об этом Уэсли, «отдельный христианин – не христианин». Быть христианином это значит быть членом Тела, потому что само Тело, о котором мы говорим, – это взаимоотношение любви. Любой из нас, кто сказал бы: «Я самодостаточен», отрицал бы любовь. Но первое, в чем Церковь могла бы, должна бы быть откровением Евангелия, – это беспримерная любовь. Скажем, Тертуллиан, апологеты. Они передают, что язычники, встречаясь с христианскими общинами, в изумлении восклицали: «Как эти люди любят друг друга!», что значило: «Откуда у них это качество внимательной, нежной, жертвенной, исцеляющей любви, которую мы не можем найти нигде больше?»

Вы являетесь членом Центрального комитета Всемирного Совета Церквей. Вы работаете в Христианской медицинской комиссии и в то же самое время ваше сердце горит желанием нести Благовестие Иисуса Христа. Какой бы вы могли дать совет – или хотя бы братское пожелание – Всемирному Совету Церквей?

Я думаю, что ВСЦ должен выйти из какого-то состояния запутанности или того, что мне кажется путаницей. Я ощущаю все время, что ВСЦ действует на двух различных уровнях и что эти два различных уровня не отождествимы друг с другом.

С одной стороны, мы – Христианский Совет Церквей, и наше призвание и долг в том, чтобы провозглашать Христа, нашего Господа и нашего Бога, провозглашать Евангелие во всей его полноте и целостности, не умаляя того, о чем оно благовествует, делая все выводы из этого, храня полноту веры, однажды преданной святым (Иуд 1:13). Но, с другой стороны, Всемирный Совет Церквей занимается – и законно, как организация христиан – всем, что составляет судьбу человечества, потому что, опять же по слову Тертуллиана, «ничто человеческое нам не чуждо» {341}.