Духовный лик Польши. Католики и католичество

— Это может быть! — согласился князь про папу.

— Вот тогда вы смиритесь, когда придется и вам, как и нам сейчас, искать приюта «в углу» и кусочка хлеба. А сейчас вы — упорны. «Всем миром владеем». Не прочно это владение ваше! Папа сейчас воображает себя «изгнанником» в Ватиканском дворце и называет свое царство «Etat» — «государство». А придет время, ни от Etat, ни от Ватикана ничего не останется. Вот тогда и вы подумаете не о подчинении, а о соединении. Теперь же вы упорны ещё. Так знайте, чем вы упорнее отстаиваете свои «привилегии», «первенство-ванне», господство, тем сильнее отталкиваете нас! Поэтому мы никогда, слышите, ни-ко-гда не примем вашего господства и «главенства»! Да и не только мы, но и вообще все люди данного момента истории. В особенности в это ли время, когда обособленность, «самоопределение» народов стало гвоздем психики национальной, самоопределения полного; теперь ли говорить о «подчинении»? Вы не слушаете истории! Слышите, но не слушаете. Или слушаете ухом, но не слышите духом. Упорны. Вам же хуже!

— Ну знаете, Ваше Высокопреосвященство! — прерывает меня княгиня, — я не «соблазняюсь», что Вы там живете.

Я улыбнулся в ответ и сказал:

— Слава Богу! Только князь-то вот запутался всё же. Обращайте его снова. Но только они упорны. Безнадёжны.

— Да уж, если перешел, то возвращаться даже не мыслимо: ведь сознательно перешел значит, — ответил он.

— Ну, вот, вот! Я и спорить не буду. Безнадежны. Ну, до свидания! Так всё же обращайте его, княгиня. Или хоть молитесь за него.

И мы расстались.

Через двадцать шагов — новая встреча: протоиерей Корчагин и издатель альманаха А. А. Спасский, мои знакомые. А Спасский даже и душевно дорог мне ещё с Севастополя. Они приходили ко мне с визитом и вести какой-то важный разговор, но напрасно прождали меня полтора часа. И вдруг — встреча на улице. А о. Корчагин (академист) дал мне для прочтения свою статью «Вселенская Церковь и Интернационал». С неё-то и начал я. Время было позднее. Им нужно было спешить на пароход.

— Прочитал вашу статью. Интересна. Но с идеей не согласен ни по существу, ни по практической её неосуществимости.

— Об этом нужно поговорить подробнее бы. (А он защищает именно идею объединения христианских исповеданий).

— Поговорим. Но особенно трудно «объединяться» католикам; они мыслят лишь «подчинение».

— Вот и в России теперь, — вступает в разговор Спасский, — они делают свою работу: в Белоруссии хотят насаждать католичество. Имеется план. У меня сейчас есть даже документальные данные на это. И я их отпечатаю в своем журнале. Непременно покажу и Вам.

— Это вот ужасно неприятно в них! Этот фанатический прозелитизм; и среди кого же? Среди христиан православных! Они наживают в себе новых врагов среди нас теперь, то есть среди русских. Прежде мы относились, — в массе народа, в интеллигенции, в иерархии, — очень, очень терпимо, мирно. А при пропаганде вражду разовьют и в нас. Кто же вот виноват будет потом? Мы не лезем к ним. Зачем же они врываются? И грустно, и больно, и вредно будет.

Я и им рассказал о трех встречах. За поздним временем разошлись до субботы. Ну, какое тут может быть объединение? Вот идешь навстречу искренно, сердечно, с открытой душой. И вдруг против тебя — рожон. Поймешь и греков вполне. И невольно навязывается вопрос: да уж прав ли я в своей «славянской широте души»? Не больше ли данных у митрополита Антония в его непримиримых взглядах на католичество? Может быть, у меня лишь «мягкое сердце», а у него — жестокая действительность истории? Эти вопросы для меня — новы. И снова я подумал: не дивно ли, что в один вечер целых четыре встречи? И все, — совершенно неожиданно! — были на одну тему? Не голос ли Промысла Божия? Право же, это дивно что-то!..»

Нужно подумать, посоветоваться, исповедаться и доложить все старейшим братиям моим, владыкам Анастасию и Феофану. Чем бы ни грозило их решение, подчинюсь их братскому совету и Божью благословению… А какое же мое-то личное мнение?

МИТРОПОЛИТ АНТОНИЙ И МОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ

В одном из заседаний В[ысшего] Ц[ерковного] Управления, еще в ноябре месяце, был поднят вопрос о соединении Церквей в деле общей борьбы с надвинувшимся неверием, социализмом, масонством. Особенно защищал эту идею м[итрополит] Платон, отличающийся наибольшей терпимостью, пожалуй, переходящей иногда за границу должного. Это объясняется тем, что он жил в Америке и имел общение с разными исповеданиями, где видел много доброго в жизни. И эта психологическая почва сделала его терпимым. Кроме того, и американцы, даже и католики, по-видимому, не так фанатичны там, как западные; ибо жизнь Штатов, сложенных из разных наций, заставила американцев быть вообще терпимыми.

Но митр[ополит] Антоний почти не слушал м[итрополита] Платона, хотя тот старался употребить все силы для возбуждения интереса к вопросу о взаимодействии всех христиан. А после его речи митрополит Антоний своим холодным отношением и какой-то равнодушной репликой показал, что он не при дает вопросу никакого значения и даже не хочет говорить о вещах пустых и, может быть, вредных.

Вопрос готовился вступить снова в мертвую полосу. Трудно возражать владыке Антонию. Тогда я сказал ему следующее.

— Владыка! Я не буду говорить сейчас о том, кто прав по существу дела, — вы или мы, — в отношении к инославным и в частности — к католикам. Но только я утверждаю один, для меня несомненный, факт: ваше отношение, — крайне резкое, — как известно, не типично для Русской Церкви вообще и православно-русской иерархии, в частности. Я знаю и Всероссийский Собор, и Украинский; знаю и Церковное Управление, хотя бы данного состава, и должен утверждать, что иерархи думают не так, как Вы.

— А откуда Вы знаете мое мнение?

— Простите! Но это — общеизвестный факт, которого Вы сами не таите ни перед кем. Вот недавно Вы повсюду почти рассказывали, что на предложение католиков занять беженцам, русским епископам, дачу католического делегата М-ra Дольче; Вы так ответили, что и повторять неудобно. И я напомнил о «с-ке»: лучше там, чем…

— Да и здесь вот из пяти епископов Вы лишь один — крайне резкий; другие, правда, в разной степени каждый, но значительно терпимее относятся к данному вопросу.

Кроме трех перечисленных лиц были еще: архиеп[ископ] Анастасий Кишиневский и архиеп[ископ] Феофан Полтавский. Все мы служили в академиях. А трое были даже ректорами их. Люди сознательные и образованные.

— Но Вы так категорически заявляете свой взгляд, что не остается ни духу, ни желания противоречить Вам, по бесполезности этого, а также из-за деликатного отношения к Вашей личности. Однако же, я вынуждаюсь протестовать, хотя бы просто потому, что нельзя узурпировать «голоса Церкви» Вам одному при ясном несогласии, хотя и молчаливом, большинства. Это — не соборно, — ни по форме, а главное — ни по духу. Это похоже на то самое папство, на которое Вы нападаете. А потому, если Вы считаете свое мнение не подлежащим сомнению и даже не ждете обмена мнений; то у меня является вопрос: зачем же я здесь сижу? Тогда лучше уйти совсем. А Вы уж решайте все и за всех. Откровенно и решительно будет. А теперь я боюсь возражать против ваших аподиктических заявлений.

— Вы-то боитесь? Если бы и сам патриарх здесь говорил, как я, Вас не запугаешь.

Святители весело рассмеялись.

— Да! Я вот говорю. Но нужно знать, чего мне это стоит. Я должен был собираться сказать это, может быть, двадцать раз. Да и сейчас мне требуется особое напряжение. Я ведь не сумел удержаться в тоне мира, объективности и любви, а раздраженно говорю. А почему? Потому что нужно было понудить себя сказать. Но разве это дух соборности? Дух братской любви? Конечно, нет: где любовь там нет страха… в страхе же есть мучение (1 Ин. 4,18).

Он возражать не стал больше. Разговор на этом так и оборвался ни на чем. Но слово сказано.

После он неоднократно посещал меня во время болезни и с неизменно-искренней любовью. Спасибо ему от сердца! Но пока не отказываюсь от сказанного.