Старец Силуан Афонский

Иной путь к познанию о бытии лежит чрез обращение человеческого духа внутрь себя и затем к Богу. При этом происходит нечто обратное тому, что мы видели в первом образе познания: ум отходит от бесконечной множественности и раздробленности явлений мира и всею силою обращается к Богу и, пребывая в Боге, видит и себя и весь мир.

К такому образу познания через молитву — стремилась душа Старца, и хотя он не терял здоровой чувства реальности этого мира, однако, до конца жизни своей оставался далеким от мирских дел, чуждым любопытства и привязанностей. Дух его всегда был занят только Богом и человеком.

О признаках благодати и прелести

В СВОЕМ желании узнать от Старца, есть ли несомненный признак, дающий возможность достоверно отличить истинный духовный путь от тех «призраков истины», которые лежат на отступлениях от этого пути, мы вели с ним беседы об этом предмете, и слово его было для нас бесценно дорогим. Он говорил:

«Когда Дух Святой исполнит всего человека сладостью любви Своей, тогда мир забыт совершенно, и душа вся в неизреченной радости созерцает Бога; но когда душа снова вспомнит мир, тогда от любви Божией и жалости к человеку — она плачет и молится за весь мир.

Предавшись плачу и молитве за мир, порожденный любовью, душа от сладости Духа Святого снова может забыть мир и снова упокоеваться в Боге; вспоминая же мир, опять в великой печали слезно молится, желая всем спасения.

И это есть истинный путь, которому научает Дух Святый.

Дух Святый есть любовь, мир и сладость. Дух Святый научает любить Бога и ближнего. А дух прелести — есть гордый дух; он не щадит человека и прочую тварь, потому что он ничего не создавал; он действует, как вор и хищник, и путь его исполнен разрушения.

Дух прелести не может дать истинной сладости; он приносит только тревожную сладость тщеславия; в нем нет — ни смирения, ни мира, ни любви; а есть холодное безразличие гордости.

Дух Святый учит любви Божией, и душа скучает о Боге и сладко со слезами ищет Его день и ночь, а враг приносит свою тоску, тяжелую и мрачную, убивающую душу.

По этим признакам можно ясно распознавать благодать Божию от прелести вражией».

Мы говорили Старцу, что есть люди, которые бесстрастие понимают не как любовь Божию, а как особое созерцание бытия, стоящее выше различения добра и зла, и что такое созерцание они считают большим, чем христианская любовь. На это Старец сказал:

— Это вражья наука; Дух Святый так не учит.

И слушая Старца, мы не могли не вспоминать демонических образов тех «сверхчеловеков», которые восходят «по ту сторону добра и зла». Старец говорил:

— Дух Святый есть любовь, и Он дает душе силу любить врагов. И кто не любит врагов, тот не знает Бога.

Этот последний критерий в душе Старца занимал совершенно исключительное и бесспорное место. Он говорил:

— Господь — милостивый Создатель, и Ему всех жалко. Господь жалеет всех грешников, как мать жалеет своих детей даже тогда, когда они идут недоброй дорогой, и где нет любви к врагам и грешникам, там нет Духа Господня.

Мысли о свободе

ВЫШЕ МЫ приводили беседу Старца с одним молодым студентом, из которой отчасти видны его взгляды на свободу, а здесь мы хотим дополнительно привести и иные его мысли, услышанные нами от него и частью выраженные письменно, но на языке для большинства непонятном.

Жизнь Старца преимущественно проходила в молитве, а молящийся ум не мыслит, т. е. не рассуждает, но живет. Действие молящегося ума не есть оперирование отвлеченными понятиями, а соучастие в бытии. Ум, истинно молящийся, имеет дело не категориями рационального мышления, а с категориями качественно иными, и этот иной род категорий — есть само бытие в его действенности, не укладывающееся в узкие рамки отвлеченных понятий.

Старец не был философом в обычном смысле этого слова, но он был воистину мудрец, обладавший ведением того, что выходит за пределы философии.

Возьмем для примера опыт «смертной памяти». Под этим именем в аскетической письменности Отцов разумеется не обычное сознание человеком своей смертности, не простая память о том, что мы умрем, а особое духовное чувство. Начинается смертная память с переживания краткости нашего земного существования: то ослабляясь, то усиливаясь, она по временам переходит в глубокое ощущение всего земного тленным и преходящим, изменяя тем самым отношение человека ко всему в мире; все, что не пребывает вечно, обесценивается в сознании, и появляется чувство бессмысленности всех стяжаний на земле. Внимание ума отвлекается от окружающего внешнего мира, сосредоточиваясь внутри, где душа поставляется лицом перед непостижимой бездной мрака. Это видение приводит душу в ужас, порождающий напряженную молитву, неудержимую ни днем, ни ночью. Время теряет свою протяженность, но сначала не потому, что душа увидела свет вечной жизни, а наоборот, — потому, что все поглощено чувством вечной смерти. Наконец, пройдя многие и различные стадии, душа действием благодати возводится в область безначального Божественного света. И это не есть философский «трансцензус», а жизнь в ее подлинном выявлении, не имеющая нужды в диалектических «доказательствах». Это — неопределимое, недоказуемое и невыявляемое ведение, но несмотря на всю свою неопределимость, оно, как подлинная жизнь, несравненно могущественнее и внутренне убедительнее, чем самая безупречная отвлеченная диалектика. Старец молится:

«Господи, люди забыли Тебя, Творца их, и ищут свободы своей, не разумея, что Ты милостив, и любишь кающихся грешников, и даешь им Свою благодать Святого Духа».

Молясь всеведущему Богу, Старец не многословит и не поясняет своих мыслей. «Люди ищут свободы своей», т. е. вне Бога, вне истинной жизни, там, где ее нет и быть не может, где «тьма кромешная», ибо свобода только там, где нет смерти, где подлинное вечное бытие, т. е. в Боге.

«Ты милостив и даешь им благодать Святого Духа». Бог дает дар Святого Духа, и тогда человек становится свободным. «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3, 17). «Всякий, делающий грех, есть раб греха. Раб не пребывает в доме вечно. Итак если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Иоан. 8, 34–36).

В благодатной молитве бытийное или, как говорил Старец, опытное познание человеческой свободы чрезвычайно глубоко. Он всей душой сознавал, что подлинное рабство есть только одно — рабство греху, что подлинная свобода есть только одна — воскресение в Боге.

Доколе человек не достигнет своего во Христе воскресения, дотоле в нем все искажено страхом смерти, а следовательно и рабством греху, а из непознавших еще благодати и воскресения искажений избегают лишь те, о которых сказано: «Блаженны не видевшие, но веровавшие».

* * *

Непостижимой и неопределимой в своих истоках, в своей вечной основе духовной жизни, простой и единой в своем существе — мы не знаем имени. Быть может кто-нибудь назвал бы эту область — сверхсознанием… но слово это и непонятное и ничего не определяющее, кроме соотношения между рефлективным сознанием и тем миром, который выходит за пределы его.

Из этой неопределимой области, переходя в сферу, подлежащую уже нашему внутреннему наблюдению и даже известному контролю, духовная жизнь выявляется двояко, а именно: как духовное состояние или переживание, и как догматическое сознание. Эти два аспекта, различные и как-то даже раздельные в своем «воплощении», т. е. в своем оформленном выявлении в нашей эмпирической жизни, по существу своему есть единая нераздельная жизнь. В силу этого — всякое аскетическое действие, всякое духовное состояние неразрывно связано с соответствующим ему догматическим сознанием.

Имея в виду вышесказанное, мы всегда старались уразуметь — с каким догматическим сознанием была связана великая молитва и великий плач Старца за мир.

Если слова Старца, трудно постижимые в их святой и великой простоте, перевести на язык, более доступный пониманию современных людей, то ниже мы надеемся приблизиться к выражению его догматического сознания.