Том 6. Отечник

Трудно сказать, в какой мере граф Толстой влиял на Гоголя. Во всяком случае письма Гоголя к нему проникнуты тем же учительным тоном, что и по отношению к другим адресатам. Так, например, он писал ему 5 марта (н. ст.) 1845 г. из Франкфурта: «Все же, что ни говорил я относительно Великого поста и предстоящих вам подвигов говения и пощения, выполните с буквальною точностью, как бы она ни казалась вам не нужною или не идущею к делу. Наложите также на себя обет добровольного воздержания в слове во все продолжение этого времени…» [ 2176].

Со времени знакомства Гоголь неоднократно жил у Толстых — в Париже, в Москве на Никитском бульваре; возможно, он бывал в родовом имении отца Анны Георгиевны в селе Лыскове. В одном из писем к ней Гоголь передает «глубочайший поклон» старому князю. Имение грузинских князей Лысково {стр. 756} издавна славилось благолепием своих храмов и находившимися в них святынями. Около пятидесяти лет здесь сохранялся Крест святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии, который она получила от Матери Божией с повелением идти проповедовать христианство в Иверию. В пяти верстах от Лыскова располагалась знаменитая нижегородская Макарьевская ярмарка, к которой Гоголь проявлял особенный интерес. В его записной книжке содержится выписка «О Нижегородской ярмарке», а также заметка «Сведения о Лыскове» (этими материалами Гоголь намеревался воспользоваться во втором томе «Мертвых душ»). Сразу после нее — запись: «Дела, предстоящие губернатору», навеянная разговорами с rpaфом Толстым. В генерал-губернаторе из второго тома многие видели Александра Петровича. Гоголь относил его к категории людей, «которые способны сделать много у нас добра при нынешних именно обстоятельствах России, который не с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины видит вещь» (из письма к Н. М. Языкову от 12 ноября н. ст. 1844 г.), и побуждал заняться государственной деятельностью. В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» к графу Толстому обращены семь писем-статей — больше, чем к кому-либо из других адресатов. Личная переписка Гоголя с Толстым была весьма обширна, но после смерти писателя Толстой свои письма, возможно, уничтожил. Во всяком случае, весной 1852 г. он сообщает сестре, графине Софье Петровне Апраксиной, что, разбирая гоголевские бумаги, изымает свои и ее письма к покойному — действие, из которого некоторые исследователи вывели заключение едва ли не о «краже» Толстым рукописей второго тома «Мертвых душ». Подобное предположение противоречит мнению современников о личности графа Толстого. Так, например, В. А. Жуковский, чей нравственный авторитет был необычайно высок, справляясь у П. А. Плетнева об обстоятельствах смерти Гоголя, писал в марте 1852 г.: «Где он жил в последнее время в Москве? Верно ли, что у графа? Если так, то бумаги в добрых руках, и ничего не пропадет» [ 2177].

До нас дошли два письма графа Толстого к Гоголю. Одно из них, из Парижа, датированное 5 августа (н. ст.) 1847 г., ответ на письмо Гоголя из Остенде от 27 июля (н. ст.) того же года. В начале его Толстой передаст наставления парижского {стр. 757} доктора Груби, затем переходит к положению на Кавказе. Некоторые мысли и даже выражения графа Толстого созвучны гоголевским интонациям, особенно в «Выбранных местах из переписки с друзьями». «Дела Кавказские и многие другие, — пишет он, — очень, конечно, грустны, но этого рода события подходят к наказаниям праведнейшего Судии, подобным холере, неурожаям и т. п. Меня не столько огорчают приговоры и наказания, сколько ослепление, ведущее неминуемо к новым неведомым несчастиям. Меня ужасает всеобщее, единодушное и постоянное угождение всем презреннейшим страстям и похотям человеческим. И власти предержащие, и литераторы, и художники, и ученые, и промышленники, а в Риме, кажется, и сама Церковь — все дружно сами пустились и других тащат на широкий путь» [ 2178]. Широкий (то есть легкий) путь — антитеза пути узкому (трудному), как в православной аскетике называют путь ко Христу (см.: Мф. 7. 14).

И далее, упомянув о том, что он прочел новую и довольно подробную историю Испании от времен Филиппа II, граф Толстой сравнивает политику русского правительства с аналогичными моментами в истории испанской: «И на них возложено было многое от Провидения, и им следовало быть устроителями целой части света, и им даны были и многие силы, и великие орудия, и мужество, и богатство; но они богатство обратили в роскошь неслыханную и небывалую, от которой весь высший класс пришел в совершенное расслабление и даже одурел (начиная с Царского дома), как в наказание за беспечность в Америке. Впрочем, что бы я ни читал, везде мне чудится Россия…» [ 2179]. В ответном письме к графу от 8 августа (н. ст.) 1847 г. Гоголь развивает эти темы.

Второе письмо Толстого к Гоголю — черновое и недатированное — писано в Москве и относится, очевидно, к концу зимы — началу весны 1851 г. Толстой сообщает Гоголю о разных московских новостях и общих знакомых, говорит о своей уединенной жизни и занятиях: «Большею частью я читаю и перечитываю давным-давно Вам известное — такое, что всегда ново и всегда питает» [ 2180].

Святитель Игнатий, по-видимому, знал о дружеских отношениях Гоголя и графа Толстого. Напомним отзыв святителя {стр. 758} (в ту пору архимандрита, настоятеля Троице-Сергиевой пустыни) о книге Гоголя: «Виден человек, обратившийся к Богу с горячностию сердца. Но для религии этого мало. Чтоб она была истинным светом для человека собственно и чтоб издавала из него неподдельный свет для ближних его, необходимо нужна в ней определительность, и определительность сия заключается в точном познании истины, в отделении ее от всего ложного, от всего лишь кажущегося истинным» [ 2181].

«Но одной чистоты, — продолжает святитель, — недостаточно для человека: ему нужно оживление, вдохновение. Так, чтоб светил фонарь, недостаточно часто вымывать стекла, нужно, чтоб внутри его зажжена была свеча. Сие сделал Господь с учениками Своими. Очистив их истиною, Он оживил их духом Святым, — и они соделались светом для человеков. До приятия Духа Святаго они не были способны научить человечество, хотя уже и были чисты. <…> Правда, есть у человека врожденное вдохновение, более или менее развитое, происходящее от движения чувств сердечных. Истина отвергает сие вдохновение как смешанное, умерщвляет его, чтоб Дух, пришедши, воскресил его обновлением состояния. Если же человек будет руководствоваться прежде очищения истиною своим вдохновением, то он будет издавать для себя и для других не чистый свет, но смешанный, обманчивый, потому что в сердце его живет не простое добро, но добро, смешанное со злом более или менее» [ 2182].

Применив эти основания к книге Гоголя, святитель Игнатий заключает: «…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного. <…> Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешано. Желательно, чтоб этот человек, в котором заметно самоотвержение, причалил к пристанищу истины, где начало всех духовных благ» [ 2183]. В заключение святитель советует своим друзьям читать святых Отцов, «стяжавших очищение и просвещение, как и Апостолы, и потом написавших свои книги, из коих светит чистая истина и кои читателям сообщают вдохновение Святаго Духа» [ 2184].

{стр. 759}

Святитель Игнатий сам был превосходным писателем, а став монахом, он сделался и богословом. Его отличает умение с редкой ясностью и стройностью передать сущность сведений, почерпнутых из творений святых Отцов. Из письма видно, что он понял искреннее стремление Гоголя к аскетическому деланию и познанию истины. Но он увидел также, что Гоголь не очистился еще от страстей, которые и окрасили его книгу, замышлявшуюся им более богословской и учительной, чем художественной и публицистической. Истина, считает святитель Игнатий, и исказилась в этих письмах благодаря страстям автора. Из-за них на всем, что выходит из-под пера писателя, неизбежно будет лежать отпечаток неизжитого греха. Не очистившийся покаянием, не приобретший истинного смирения, не может отделить правду от лжи, зло от добра. Его оценки, суждения всегда будут несовершенными, погрешительными. «Человек вверяется лжи, думая, что он доверяет чистейшей истине», — говорил святитель [ 2185].