Русские патриархи 1589–1700 гг

Боясь народного возмущения, в Кремле не объявили о низвержении и ссылке Никона. С него даже не сняли архиерейскую мантию и не отняли посоха. Лишь сопровождавшие низвергнутого патриарха архимандриты, особенно Спасо–Ярославский Сергий, кричали на него, требуя молчать, а стрельцы хватали тех, кто проявлял к Никону сочувствие. Царь так и не появился, но прислал с Родионом Стрешневым деньги и теплую одежду ссыльному на дорогу.

«Возвратите все сие пославшему вас, Никон бо сего не требует!» — заявил святейший, не склоняясь на уговоры Стрешнева, опасавшегося, что царь еще более разгневается. Одновременно Стрешнев от имени Алексея Михайловича просил у Никона благословения царю, царице и всему их дому.

«Если бы благочестивый царь желал от меня благословения, — отвечал ссыльный, — не являл бы ко мне такой немилости. Видно, он не хочет благословения, раз удаляется от него!»

Царь, как рассказывали Никону, весьма опечалился, не получив благословения, но был более озабочен тем, как избежать народной смуты, ибо слухи об осуждении патриарха уже расползались по столице и толпы начали собираться к Кремлю. Тогда Алексей Михайлович приказал объявить, будто «Никон патриарх пойдет из Кремля в Спасские ворота и по Сретенке». Когда же народ удалился в эту сторону, быстрые кони повлекли возки с Никоном и его спутниками через Каменный мост в Арбатские ворота столицы. Несколько полковников и более тысячи стрельцов в полной боевой готовности участвовали в этой операции. Алексей Михайлович наконец отделался от Никона.

Том 2

Патриархи Иоасаф II и Питирим

Никониане

Низвержение великого Никона с патриаршего престола и заточение этой харизматической личности в дальнем монастыре имело странный эффект. По логике вещей самодержец продемонстрировал реальное соотношение царства и священства в России XVII в. Вся история возвышения и падения Никона наглядно показала зависимость архипастыря Русской православной церкви от воли и каприза светской власти. Но огромные усилия, потребовавшиеся для борьбы с вроде бы бессильным патриархом, чрезвычайное беспокойство царя Алексея Михайловича относительно умонастроения опального и ссыльного Никона, наконец, возвращение умирающего старца царем Федором Алексеевичем, торжественное погребение тела его в Новом Иерусалиме и поминание в молитвах патриархом выходят за рамки грубо материалистического понимания истории.

Мощное воздействие Никона на умонастроения россиян нельзя отнести целиком к его месту в церковно–государственной иерархии: ведь после ухода с престола, осуждения церковным собором и в особенности заточения оно не ослабло, а в некотором роде даже усилилось. Не можем мы приписать эту незримую власть над душами и влиянию, как выразились бы в XIX в., «магнетической личности» экс–патриарха, которого царь Федор Алексеевич (1676—1682) первоначально притеснял, чтобы затем, без всякого намека на личный контакт, возвратить и возвысить — мертвого — до прежнего величия.

Очевидно, незримым фактором, нематериальной, но весьма действенной силой, проявившейся именно в остром, выходящем за обыденные рамки столкновении духовной и светской властей, была вера. Это утверждение находится лишь в видимом противоречии с цинизмом царской администрации, разыгравшей большой, чуть не вселенский церковный собор с помощью нанятых и к тому же ложных восточных архиереев, не гнушавшейся помощью турок, чтобы придать своим прислужникам легитимность и т. п. Хитроумие и энергия, с которыми юный российский абсолютизм стремился обмануть Бога, ясно свидетельствуют о месте, занимаемом верой в душах самых закоснелых в придворных интригах государственных дельцов.

Совестливость царей и в особенности царевых слуг можно воспринимать с иронией (если совесть политика вообще не является божественной шуткой). Она диктовала, однако, рамки и формы допустимого для них исполнения желаний. Именно внутренняя вера создала то нагромождение хитроумных мероприятий против Никона, которое пришлось столетиями распутывать историкам. И если слуги могли заглушать голос совести всеоправдывающей ссылкой на службу, защиту интересов и исполнение воли своего государя, то сам Алексей Михайлович не раз дрогнул во время расправы с Никоном и после многие годы тяжко страдал, а деятельный Федор Алексеевич не случайно и не по прихоти придворных дельцов восстановил в отношении опального патриарха справедливость в собственном истолковании.

Реабилитация Никона и одновременное сожжение староверов (Аввакума со товарищи) — любопытнейший психологический акт, своего рода рассечение гордиева узла, особенно учитывая внутреннюю схожесть узников: экс–патриарха и «огнепального» протопопа. Федору Алексеевичу, утвердившему в чине своей коронации идею вселенского Российского православного самодержавного царства, требовалась ясность позиции относительно раскола и истинной церкви. Но возвращение Никона из ссылки, погребение и поминание его как патриарха не случайно встречало упорное сопротивление нового архипастыря Иоакима и церковных властей.

Принято считать, что патриарх Иоаким Савелов опасался возвращения Никона к власти и потери своего престола, хотя ничего подобного о замыслах царя Федора источники не говорят  [224]. Иоаким был уже третьим патриархом после низвержения Никона и полностью сохранял свою власть (достаточную, чтобы противоречить царю в весьма важных реформах). Вопрос стоял не о будущем, а о прошлом.

Злорадствуя над нестроениями западной церкви, еще до Лютерова раскола знававшей двух и трех пап единовременно, грамотные православные стремились избегнуть неудобного сознания, что и Святая Русь не была девственна в этом смысле. Посему один из пары одновременно возникавших митрополитов обязательно клеймился как «злой еретик» — и соответственно вовсе не «наш» архиерей. Даже в Смуту законно поставленный патриарх Гермоген счел необходимым выступить против клятвопреступления совместно с законно смещенным экс–патриархом Иовом. Понятно, что положение патриархов, взошедших на престол в тени заточенного, но не смирившегося с неправедными действиями светской власти Никона, вызывало большое смущение церковных историков и столетия спустя.

В самом деле, даже при взгляде со стороны положение сменившего Никона на патриаршем престоле Иоасафа II, а затем Питирима вызывает неприятные ощущения, тем более что участие первого в грязной игре самодержца не мотивировано собственным желанием. Исследователи довольно единодушно не рассматривают Иоасафа как самостоятельную, ответственную за свои поступки фигуру, а энергичный Питирим, пробивший–таки себе дорогу к патриаршему престолу, властвовал менее года, не совершил сколько–нибудь заметных деяний и как патриарх заметен значительно менее поставленного по воле Лжедмитрия Игнатия. Об этих преемниках Никона правильнее говорить в контексте драмы великих фигур: бунтаря–патриарха, лидеров староверов, царя Алексея; Иоасаф и Питирим являются отсветами огня битвы гигантов. Оба они были возвышены Никоном, оба являлись по убеждениям никонианами, хотя и выступали, согласно указаниям государя, против своего покровителя.

Иоасаф II

Будущий восьмой патриарх Московский и всея Руси был отмечен вниманием Никона уже в преклонные годы и поставлен архимандритом Владимирского Рождественского монастыря (1654—1656). Вскоре Иоасаф возглавил знаменитый Гроице–Сергиев монастырь (1656—1666), в котором вместе с братией горячо молился о победе россиян над поляками. Говорили, что архимандрит обратил на себя внимание государя благодаря чуду, ниспосланному россиянам в виде крупной победы над неприятелем после трехдневного поста и молитв троицкой братии.

Подобных чудес во время долгой и яростной борьбы двух крупнейших славянских государств за Украину и Белоруссию (1654—1667) являлось с обеих сторон немало; переменчивость военного счастья прославила тогда святыни многих православных и католических обителей (хотя с Троицей мог соперничать, пожалуй, только Ченстохов). Когда оба государства напрягали последние силы, пребывая в состоянии экономической катастрофы и социального брожения, когда любая случайность могла перетянуть чашу весов на ту или иную сторону, богомольный царь Алексей даже у звезд готов был спрашивать совета  [225].