Сэр Гибби

— Нет, Донал, я всегда представляю, как будто взбираюсь на ту гору, с которой он течёт, и бегаю там наперегонки с ветром, — хотя и знаю, что всё это время тихо и спокойно лежу себе в постели.

— Что ж, может, это даже лучше, не знаю, — отвечал Донал, — но вот возьмите сегодня вечером — так, для разнообразия! — повернитесь и попробуйте побежать вместе с ручьём в другую сторону — в мыслях, конечно. Лягте в постель и прислушайтесь к ручейку получше, да так и слушайте, слушайте, пока его песенка не захватит Вас и не увлечёт с собой. Тогда Вы вообще позабудете о себе, унесётесь вместе с водой и будете бежать с ней через долины и поля, между камнями, берёзками, осинками, через вереск, через пшеницу и овёс, через леса и сады — и петь, петь, и каждый раз песенка Ваша будет немного другая, а потом её поглотит огромное ревущее море. А если когда–нибудь вечером Вы, мисс, услышите, что поднялся ветер, то попробуйте сделать то же самое, только с ветром. Вскочите ему на спину, как на могучего коня, и скачите на нём, что есть духу. И после этого, даже если Вам никогда не захочется превратиться в ручей или в ветер (а жаль, коли так оно и будет!), мне всё равно кажется, что Вы уже не будете так сурово отзываться о том несчастном, что написал этот стишок.

— Донал, ты что, сердишься на меня? — спросила Джиневра, приняв его серьёзность за неудовольствие. — Тогда прости меня, пожалуйста!

— Нет, нет, мисс, — поспешно ответил Донал. — Вы такая хорошая, такая добрая, как же можно на Вас сердиться? Просто мне горько, что Вы — такое милое и доброе создание, а говорите, как самые неразумные мирские глупцы, которые верят только в то, что можно увидеть, пощупать и попробовать на язык.

Джиневра замолчала. Она не очень поняла, что имел в виду Донал, но почувствовала, что не права. А ещё больше она убедилась в своей неправоте, когда увидела прекрасные глаза Гибби, устремлённые на Донала и переполненные восхищением и любовью.

Дав самому себе торжественную клятву никогда больше не читать стихов девочкам, Донал немедленно приступил к её исполнению и в тот же вечер, лёжа без сна на своей подстилке, принялся сочинять новые стихи с тем, чтобы снова вынести их на суд прекрасной слушательницы. Самое последнее стихотворение, которое он прочитал Джиневре на лугу возле Лорри, было таким:

Вряд ли Джиневра поняла это стихотворение лучше, чем предыдущее, но теперь она не стала так стремительно критиковать и осуждать услышанные строки. Когда же девочка постепенно поняла, кто именно написал и те, и другие стихи, она начала относиться к Доналу со смешанным чувством страха и восхищения и всегда смотрела на него расширенными, удивлёнными глазами. Из пастуха он превратился в непонятного ей человека, изумлявшего её одним своим существованием. Впервые увидев того, кто по–настоящему творил стихи, она не могла не размышлять о том, как это у него выходит. А поскольку в себе она не чувствовала ни малейшей склонности, ни умения так выражать свои чувства и мысли, поэзия осталась для неё великой и чудесной тайной, и в её сердце жило теперь не только доброе, дружеское отношение к брату Ники, но и почтение к поэту, волею судьбы оказавшемуся рядом с ней.

Постепенно вся округа Глашруаха узнала, кто такой Гибби. Встречаясь с ним, Ангус угрюмо вскидывал мрачные глаза в ответ на его радостную улыбку, но, как я уже говорил, больше не причинял ему беспокойства, и россказни о глашруахском чёрте начали потихоньку сходить на нет. Джин Мейвор очень подружилась с Гибби, потому что теперь прекрасно знала, кто был её добрым домовым, и приветливо встречала его всякий раз, когда он появлялся на ферме вместе с Доналом. Фергюс время от времени наезжал домой, потом снова уезжал. Теперь он выглядел настоящим джентльменом, учился в богословской семинарии и лишь с немалым снисхождением вспоминал о существовании некоего Донала Гранта. Вернувшись домой с дипломом магистра, он только и сказал своему бывшему другу, что ожидал от него гораздо большего и никак не думал, что тот так и останется пастухом. В ответ Донал улыбнулся и ничего не ответил. Он только что закончил и отделал небольшое стихотворение, которым был очень доволен, и поэтому отнёсся к покровительственному тону Фергюса с похвальным терпением. Боюсь, однако, что это не помешало ему мысленно измерить Фергюса с ног до головы.