"Две жизни" (ч.II, т.1-2)

— Когда мы очутимся в каюте, а не здесь, на ветру, расскажете обо всём, что вы надумали. А пока укройтесь, пожалуйста, Наль, плащом, да, кстати, опустите и вуаль, чтобы ветер не испортил вашу кожу.

— Или ревность не испортила сердца вашему мужу, — низко кланяясь графине, сказал подошедший секретарь. — Наши каюты готовы, лорд, и даже украшены цветами, по приказанию капитана. Кроме того, друзья из К. успели прислать графине два сундука с бельём и платьем, которые тоже стоят в каюте.

Капитан парохода, человек лет сорока, хороших манер и, очевидно, доброго характера, сам уже шёл навстречу обратившей на себя всеобщее внимание чете и проводил их до каюты.

— Вот так красавец мужчина, — сказала своей подруге разряженная дама.

— Всю жизнь прожил — подобной женщины и представить себе не мог, — говорил приятелю ловелас с моноклем в глазу и тросточкой.

— Ну, вот придумали, — возразила дама. — Муж — это да! Это мужчина! И где только мог вырасти такой красавец. А жена — смазливенькая, каких много.

— Это просто возмутительно! Рост, пропорциональность фигуры, крошечные ручки и ножки, белизна, — ну, а уж глаза — это небо, — возражал франт.

Как только пароход вышел в открытое море, Наль почувствовала себя плохо.

— Немедленно ложитесь в постель, — сказал граф, на руках внося Наль в каюту. Он позвонил горничной. — Вам сейчас помогут. Примите эти пилюли. Не волнуйтесь. До больших неприятностей дело не дойдёт. Но вряд ли вам придется побеждать сердца за табльдотом.

— Не смейтесь надо мной, капитан Т. Мне так горько, что вы даже не взглянули на меня ни разу.

— Напротив, Наль, я всё ловил себя на том, что только и делал, что смотрел и думал о вас. А видит Бог, ещё о многом надо было подумать.

— Неужели вы уйдёте к этому ужасному табльдоту и оставите меня одну?

— Нет, конечно. Я поищу в сундуке, там, наверное, найдётся какой-нибудь очаровательный халат. Вы снимете своё платье и будете лежать, изображая загадочную принцессу, скрываемую в каюте Синей бороды. Но прежде всего, я велю принести апельсинов, а вот и девушка вам в помощь.

— О, только девушку не надо. Апельсин я очень хочу. Ванну и постель очень хочу. Но раздеваться и одеваться я дала себе слово сама. Я вижу, как плохо быть приученной иметь семь нянек.

Капитан отправил девушку за фруктами, открыл сундук и, к восхищению Наль, достал оттуда прелестный тёплый халат. Бедняжка страдала от прохлады северного лета. Как ни помогали ей лекарства, однако пришлось ей пролежать всё путешествие и лишь изредка в солнечные дни сидеть в кресле на палубе.

— Если бы вас не было со мною, я бы умерла от этих дождей и туманов. Это хуже тюрьмы. Но так как вы здесь, то всё мне кажется уютным, даже шум ливня, — говорила Наль графу.

Капитан сидел возле Наль, держа её ручки в своих, и старался помочь ей переносить тяжёлую качку.

— Мы встретим в Лондоне друга дяди Али, Флорентийца, — сказал однажды ей капитан. — Флорентийца? Это что? Его имя?

— Так его все зовут, а имени его ни я и никто не знает. Когда вы увидите его, Наль, вы поймёте, что такое красота.

— Это странно. Дядя Али — красавец. Али Махомед — красавец, ещё лучше. Вы, — зарделась Наль, — всех лучше. Разве можно быть красивее вас.

— Я спрошу вас об этом в Лондоне, — засмеялся граф, — после свидания с Флорентийцем.

Наконец, мученьям Наль настал конец. В одно прохладное, туманное утро пароход подходил к пристани, доставив в Лондон совсем больную Наль, измученных секретаря и слугу и здорового графа Т. Загар на его лице от постоянного сидения в каюте с Наль, болезнь которой выражалась в такой слабости, что к концу путешествия она уже не могла вставать, почти сошёл. От чего лицо его, блондина с вьющимися светлыми волосами и тёмными, очень красивыми бровями, сильно выиграло.

Поручив вещи носильщикам и уговорив секретаря побыть со слугою на пароходе, пока за ними не вернутся, граф подошёл к самому парапету, пристально вглядываясь в ожидавшую на берегу толпу. Сначала на его лице, кроме напряжения и разочарования, ничего не выражалось. Но когда половина пассажиров уже сошла, он внезапно просиял и, обменявшись с кем-то приветственным жестом, быстро прошёл в каюту, укутал жену в плащ и понёс её на берег.

— Привет тебе, Николай. Я очень рад, что вовремя поспел. Но как ни спешил, тебе всё же пришлось ждать меня, — говорили по-английски очень приятным, нежным по тембру, но довольно низким голосом.

— Поверьте, я ждал бы до конца разгрузки парохода, раз вы приказали ждать здесь.

— Это по-твоему! Во всём, всегда и везде можно быть уверенным, что ты выполнишь точно приказ, — произнёс тот же голос. — Не тревожься о Наль, дай мне её на руки и веди сюда своих инвалидов. Видишь у сквера зелёную карету? Веди прямо к ней.

Наль почувствовала, как другие сильные руки приподняли её. Ей показалось, что человек этот намного выше Николая, как назвал незнакомец её мужа. Сначала ей хотелось протестовать, сказать, что она вовсе уж не так слаба, чтобы переходить с одних рук на другие. Но едва очутилась она в руках незнакомца, неизъяснимое счастье, почти блаженство, охватило её.

— Отец, — невольно прошептала Наль. И — точно подслушал незнакомец шёпот её уст и сердца — ещё нежнее обхватили её сильные руки. Точно как в детстве, спасаясь от глупых строгостей тётки на руках дяди Али, Наль почувствовала себя защищенной. Ей и не надо было видеть того, к чьему сердцу она доверчиво приникла, — она чувствовала себя слитой с ним ещё крепче, чем с дядей Али.

Николай вернулся со своими спутниками, все разместились в экипаже и двинулись по серым и однообразным улицам, заполненным дымом и туманом. Ехали довольно долго, пока не выбрались на красивую, широкую улицу и остановились у двухэтажного особняка, окруженного садом.

— Доверь мне донести твоё сокровище до комнат, назначенных тебе и ей, — обратился Флорентиец к Николаю. — А ты проводи своих друзей в комнаты внизу, с левой стороны. И дай им немедленно лекарство, ты знаешь, какое и как. Часа три, четыре они проспят и тогда смогут кушать. Сам же, уложив их, приходи наверх. Услышишь наши голоса — на них и иди.

Легко, как будто бы Наль была куклой, вышел Флорентиец из экипажа, сказав что-то на непонятном ей языке, очевидно, слуге, и стал подниматься по лестнице.

Наль было стыдно, что её несут, как дитя. Ей было неловко обременять кого-то собой, и вместе с тем чувство необычайного счастья, радости и впервые узнанной ею любви к отцу заставляло её сожалеть, что лестница не бесконечна, что уже пройдена одна площадка и скоро её поставят на ноги.

Положив её на диван. Флорентиец, смеясь, откинул с её головы плащ и ласково сказал:

— Теперь посмотри на того, кого в мыслях ты уже признала отцом. Быть может, взглянув, ты не захочешь выговорить это слово? Или сердце твоё угадало раньше уст?

— О, как вы прекрасны, отец. Аллах, Аллах, как вы сияете! — прикрывая глаза рукой, сказала Наль. — О отец, теперь я не смогу больше жить без вас! Позвольте мне поцеловать ваши руки. Мне кажется, первый раз в жизни я понимаю, что такое счастье. Здесь, подле вас, ничего не надо. Только бы исполнять вашу волю.

Наль соскользнула с дивана на ковёр и приникла к рукам Флорентийца, сидевшего на низкой табуретке у её изголовья.

— Встань, дитя, мы с тобой будем долго вместе. И я рад ответить любовью на твой зов. Будь моею дочерью, как твой муж, Николай, уже давно мой сын. Называя меня отцом, ты только берёшь то, на что имеешь право. Вот, съешь эту конфету, и через час будешь бегать не хуже, чем по саду дяди Али.

Можешь ли объяснить мне и себе ясно: почему, будучи воспитана Али, обожая его, любимая им, ты назвала меня отцом и заявила своё право на это, прикоснувшись ко мне? Его же ты ни разу так не назвала.

— Это очень странно, отец. Действительно, ведь всё, что я имела в жизни до сих пор, — всё от дяди Али. Всё через него. Всё — его заботами и даже борьбой и подвигом. Всё, всё, — зардевшись, говорила Наль, — и… капитан Т., которого ты зовёшь Николаем, и даже встреча с тобой, отец, — всё только от него, дяди Али.