Сэр Гибби

— Но всё равно, — тут же прибавляла она, — если Господу угодно, чтобы я высохла от старости, уж трещины–то Он как–нибудь залатает!

Целых шесть недель каждого лета, когда священник с женой уезжали куда–нибудь отдохнуть, Гибби приезжал побыть с Робертом и Джанет. Какое это было блаженство! В те недели он жил совсем так, как прежде: с Робертом и Оскаром, с Джанет, её коровой и Новым Заветом. Только теперь у него было намного больше пищи для размышления и намного больше умения по–разному обо всём размышлять. Своими руками он пристроил к домику нечто вроде крытого крылечка со стенами с обеих сторон и ещё одной дверью, чтобы защитить обитателей от горного ветра; они с Доналом сами притащили для этого все нужные материалы. Гибби настойчиво пытался добиться, чтобы Джанет сказала ему, что ещё он может для неё сделать, но никак не мог выпытать ни одного желания, связанного с этим бренным миром — разве только две–три мелочи для того, чтобы мужу её было теплее и покойнее.

— Увидеть бы светлое лицо Господне, — сказала она однажды, когда Гибби особенно упорно на неё насел, — а больше ничего и не надо, сэр Гибби. Ну чего я ещё могу попросить в этом мире? Правда, тело уже совсем стало тяжёлое, еле ходит, но и от него я раньше времени избавляться не хочу. Негоже сеять семя до его настоящей поры.

Теперь Роберт с Джанет почти всегда называли его сэром Гибби, и он никогда не возражал, не удивлялся и не обижался. Он принимал это имя как своё собственное, принадлежащее ему по праву, как волосы или руки. Ведь весь город уже давно называл его маленьким сэром Гибби.

Глава 49

Бездомная женщина

Мистер Склейтер не давал своему подопечному прохлаждаться, и к тому времени, когда Донал уже заканчивал университет, Гибби тоже был готов поступать в колледж. В угоду опекуну он даже сдал необходимые экзамены, чтобы выиграть стипендию, и успешно её добился, но сразу же от неё отказался. Преподобный Склейтер разозлился. Он никак не мог взять в толк, почему Гибби отказывается от того, что честно заслужил. Тогда Гибби поинтересовался, зачем стипендии были учреждены с самого начала. Наверное, совсем не для того, чтобы ими могли пользоваться богатые мальчики. Разве они не придуманы специально для таких, как Донал? Тут мистер Склейтер не мог не вспомнить, как тяжело ему самому приходилось в колледже и насколько всё могло бы быть легче, если бы какой–нибудь богатый студент отказался от стипендии ради такого бедняка, как он. Он подумал так и замолчал.

Поскольку Даурстрит находилась слишком далеко от Эльфинстонского колледжа, мистер Склейтер разрешил Гибби поселиться с Доналом. Правда, он хотел, чтобы мальчики сняли себе жильё в другой части города, более подходящей для молодого баронета. Но в доме миссис Меркисон нашлась ещё одна комната, и Гибби считал, что не годится покидать хозяйку, которая так много для них сделала. К тому времени мистер Склейтер уже почти не противился его желаниям. И он, и его жена научились понимать Гибби гораздо лучше; а любой человек, научившийся лучше понимать Гибби, одновременно начинал лучше понимать всё по–настоящему доброе, истинное и верное. С тех пор, как Гибби начал жить в их доме, их собственные представления о добре и истине стали намного чище и возвышеннее, хотя сами они вряд ли это замечали. И хотя Гибби быстро перестал высказывать недоумение и неудовольствие по поводу их поступков, я думаю, им пошло на пользу то, что в самом начале он так явно выражал своё огорчение. Узнав его поближе, они начали ощущать его отношение к своим словам и делам, даже если он ничем его не показывал. Когда миссис Склейтер чувствовала, что сделала или сказала то, что Гибби посчитал бы мирским и суетным, уже само молчание её безгласного подопечного было для неё обличением и упрёком.

Однажды вечером Гибби с Доналом отправились гулять и вернулись в город очень поздно, когда все лавки были уже закрыты. Только в одной–двух лавчонках из–под низко нахлобученных крыш тускло мерцал свет: наверное, их хозяева жили прямо там, где торговали. Вокруг не было ни души. Мальчики шагали по убогим, грязным улицам бедного квартала, направляясь к своему жилищу. Вдруг из–за поворота выскользнула фигура женщины в лохмотьях.

Несчастная двигалась бесшумно, как тень или бесплотный призрак; на мертвенно–бледном измученном лице выделялись огромные тёмные глаза, и мальчикам показалось, что перед ними предстало воплощение скорби, горького изумления и страха. Они смотрели на неё, как набожный паломник смотрит на загубленное, осквернённое святилище своего Бога (хотя, конечно, человек всегда больше и величественнее любого святилища). С чем мне сравнить её? С сапфиром, оправленным в кольцо из жести; с ангелом с искалеченными крыльями, вывалянными в грязи? С чем можно сравнить храм Святого Духа, оказавшийся в мёртвой пустыне: неприкаянную женщину в нищенских лохмотьях?

Она прижимала к груди тщедушного младенца, завёрнутого в уголок старенькой чёрной шали. Из её безумных глаз на мальчиков выглянуло целое море горя и отчаяния. Поравнявшись с ними, женщина заколебалась, приостановилась, выпростала из–под шали руку — даже не всю руку, а только ладонь, такую белую в ночной темноте — и робко протянула её мальчикам с немой просьбой о помощи. У Донала денег не было. У Гибби нашёлся шиллинг. Её пальцы схватили монету, лицо на мгновение осветилось радостью, губы прошептали слова благодарности, и она поспешила дальше. Мальчики глубоко вздохнули и почувствовали некоторое облегчение, но ненадолго. Мысль о женщине, бродящей в ночи, во тьме и тумане, не давала им покоя. Неужели никак нельзя собрать таких вот обездоленных под крыльями какой–нибудь доброй, гостеприимной наседки? Гибби сам долгие годы скитался по улицам и считал своё существование вполне сносным, но от этого он жалел несчастную ничуть не меньше. Её положение и в самом деле было гораздо печальнее и разительно отличалось от его нищенской, но весёлой вольницы.

Больше на улице никого не было. Единственное живое существо удалялось от них в мерцающем свете фонарей. Они проводили женщину глазами вдоль пустынной улицы, казавшейся Доналу пустым руслом безводной реки, по берегам которой высились лишь склепы, освещаемые могильными лампадами.

Почему–то им стало тошно при мысли о том, что они вот–вот потеряют её из виду, и, когда её было уже почти не видно, они повернулись и последовали за ней. Они двигались украдкой, держась от неё как можно дальше и не желая, чтобы она заметила за собой эту сострадательную слежку. Вдруг женщина исчезла. Мальчики подобрались к тому месту, куда, как им показалось, она завернула, и обнаружили маленькую лавчонку. Дверное стекло было прикрыто красной занавеской, наполовину сорванной с крючков. Внутри горела масляная лампа. Похоже, перед ними была лавка старьёвщика, грязная и ужасная. Посередине комнаты стояла та самая женщина, а другая с обрюзгшим лицом, страшная, как будто восставшая из ада, достала из какой–то потайной щели бутылку — точно такую же, к какой прикладывался, бывало, отец Гибби. Гибби уже готов был кинуться внутрь и выхватить мерзкое зелье из её руки, но Донал остановил его.

— Что ты! — прошептал он. — Мы же не можем ходить за ней всю ночь. А если бы и пошли, что ей от этого проку? Утром всё начнётся сначала. Оставь её, беднягу.

Женщина приняла виски в треснутой чайной чашке, сделала жадный глоток, а затем, к ужасу мальчиков, наклонилась к ребёнку и дала ему проглотить немного виски из своего рта. Осушив чашку до дна, она тихо поставила её на прилавок и без единого слова (потому что успела заплатить за выпивку заранее) вышла на улицу. Она выглядела всё такой же бледной и худой, но в глазах её было совсем другое выражение. При виде этого вся мудрость Донала вмиг покинула его.

— Эй, вы! — воскликнул он. — Разве вам для этого дали шиллинг?

— Вы же просто дали и ничего не сказали, — кротко ответила несчастная и пошла дальше, опустив голову и крепко прижимая к себе ребёнка.

Мальчики переглянулись.