Жизнь-в-сновидении

Ее голос был тихим, но твердым, когда она повторила, что я жила в мифе. — Мир магов — мифический мир, отделенный от повседневного мистическим барьером, сотканным из сновидения и обязательств.

Только при поддержке и содействии своих сновидящих нагваль может привести их в другие жизнеспособные миры, из которых он может привлечь птицу свободы. — Ее слова постепенно затихли в тенях комнаты, когда она добавила, что поддержка, в которой нуждается Исидоро Балтасар, это энергия сновидения, а не человеческие чувства и действия.

После длительного молчания она снова заговорила. — Ты была свидетелем, как старый нагваль, так же, как и Исидоро Балтасар, самим своим присутствием влиял на окружающих, будь это его товарищи-маги или просто посторонние люди, заставляя их осознавать, что мир — это чудо, в котором ничего нельзя считать доказанным ни при каких условиях.

Я согласно кивнула.

Я потратила много времени, пытаясь понять, как нагвали могут самим своим присутствием делать мир другим. После внимательного продумывания всего, сравнения своего мнения с другими и после бесконечного самонаблюдения я заключила, что их влияние является следствием отречения от мирских забот. В нашем повседневном мире тоже можно найти примеры мужчин и женщин, оставивших позади мирские заботы. Мы называем их мистиками, святыми, религиозными людьми. Но нагвали не мистики, не святые и, конечно же, не религиозные люди. Нагвали мирские люди без частицы мирских интересов.

На подсознательном уровне это противоречие оказывает на людей наиболее потрясающий эффект. Ум людей, находящихся вокруг нагваля, не в состоянии понять, что на него воздействует, но они чувствуют это влияние своим телом как странное беспокойство, толчок к раскрепощению или как чувство неадекватности, как будто что-то трансцендентальное существует где-то, но они не могут понять где.

Но врожденная способность нагвалей воздействовать на других зависит не только от их отказа от мирских забот или от силы их личности, но также от их безупречного поведения. Нагвали безупречны в своих действиях и чувствах, несмотря на ловушки — в нашем мире и в иных мирах, — попадающиеся на их бесконечном пути. Это не значит, что нагваль следует заранее предписанной модели правил и указаний, чтобы вести себя безупречно, или наоборот. Но с другой стороны, они используют все свое воображение, чтобы адаптироваться и освоиться со всем, что происходит, делая свои действия текучими.

Что касается действий, нагвали, в отличие от средних людей, не ищут одобрения, уважения, похвалы или любого другого вида признания от кого бы то ни было, включая своих товарищей-магов. Все они требуют от себя безупречности, чистоты, целостности.

Именно это делает компанию нагваля столь притягательной. Люди попадают в зависимость от его свободы так же, как другие от наркотиков. Для нагваля мир всегда совершенно новый. В его компании каждый начинает смотреть на мир так, как никогда не умел раньше.

— Это потому, что нагвали разбили зеркало саморефлексии, — сказала Зулейка, как будто следовала за потоком моих мыслей. — Нагвали способны видеть себя в зеркале тумана, которое отражает только неизвестное. В этом зеркале больше не отражается наша нормальная человеческая природа, выражающаяся в повторяемости, — перед глазами простирается бесконечность.

Маги верят, что когда лицо саморефлексии и лицо бесконечности сливаются, нагваль полностью готов разрушить границы реальности и исчезнуть, как будто он не был сотворен из твердого вещества. Исидоро Балтасар был готов уже давно.

— Он не может оставить меня позади! — закричала я. — Это было бы слишком несправедливо.

— Полный идиотизм размышлять по этому поводу в терминах справедливости и несправедливости, — сказала Зулейка. — В магическом мире есть только энергия. Разве каждый из нас не учил тебя этому?

— Меня очень многому учили, — мрачно признала я. И через несколько минут, надувшись, пробормотала:

— Но сейчас все это ничего не стоит.

— Все, чему мы тебя учили, именно сейчас является самым важным, — возразила она. — Разве ты не знаешь того, что в мрачные минуты воины объединяют свою энергию, чтобы сохранить ее. Воины не поддаются отчаянию.

— Но что из того, что я выучила или испытала, может смягчить мою печаль и отчаяние? — тихо проговорила я. — Я даже пыталась напевать духовные гимны, которым выучилась от моей няни. Флоринда смеялась надо мной. Она решила, что я полная дура.

— Флоринда права, — произнесла Зулейка. — В нашем магическом мире нечего делать с мольбами и заклинаниями, с ритуалами и причудливым поведением. Наш чудесный мир, который есть сон, существует благодаря сконцентрированному намерению всех тех, кто живет в нем. Он целостен во всякий момент благодаря упорной воле магов. Точно так же повседневный мир держится на упорном желании всех и каждого.

Внезапно она остановилась и, казалось, загнала себя в угол мыслью, которую ей не хотелось высказывать. Потом, улыбнувшись и сделав смешной беспомощный жест, она добавила: — Сновидеть наш сон — это значит быть мертвым.

Ты имеешь в виду, что я должна умереть прямо здесь и сейчас? — произнесла я голосом, который становился похожим на хрип. — Ты знаешь, что я готова к этому в любой момент.

Лицо Зулейки ожило, она улыбнулась, как будто я сказала ей самую лучшую из шуток. Видя, что я настолько серьезна, насколько это возможно, она поспешила объясниться: — Нет, нет. Умереть — значит отказаться от своих привязанностей, отпустить все, что у тебя есть, все, чем ты являешься.

— Но в этом нет ничего нового, — сказала я. — Я сделала это тогда, когда вступила в твой мир.

— Очевидно, ты этого не сделала. Иначе ты бы не оказалась в таком положении. Если бы ты умерла так, как этого требуют маги, ты бы не ощущала сейчас боль.

— А что бы тогда я ощущала?

— Долг! Цель!

— Моя боль лишает меня возможности воспринимать цель, — закричала я. — Это отдельно. Независимо. Я жива и чувствую печаль и любовь. Как я могу избежать этого?

— Ты не пытаешься избежать, — объяснила Зулейка, — но нужно просто преодолеть это. Если у воина ничего нет, он ничего не чувствует.

— Что же это за пустой мир? — вызывающе спросила я.

— Пуст именно мир индульгирования, потому что индульгирование исключает все, кроме индульгирования. — Она внимательно и нетерпеливо смотрела на меня, как будто ждала, чтобы я согласилась с ее утверждением. — Да, это односторонний мир. Скучный и повторяющийся. Для мага противоядием к индульгированию является действие. И он не только так думает, но и делает это.

Как будто холодный осколок вырвался из моей спины. Я снова и снова смотрела на великолепный диск Луны, сияющий сквозь окно. — Я действительно не понимаю, о чем ты говоришь, Зулейка.

— Ты очень хорошо меня понимаешь, — напомнила она. — Твой сон начался, когда ты встретила меня. Сейчас самое время для другого сна. Но сейчас сон мертв. Твоей ошибкой было сновидеть, оставаясь живой.

— Что ты имеешь в виду? — беспокойно спросила я. — Не мучай меня загадками. Ты сама говорила мне, что только мужчины валяют дурака с загадками. Ты то же самое делаешь со мной сейчас.

Смех Зулейки эхом разносился от стены к стене. Он был похож на шелест листьев, гонимых ветром. — Сновидеть, оставаясь живой, — значит иметь надежду. Это означает, что ты цепляешься за свой сон, как за жизнь. Сновидеть, будучи мертвым, означает сновидение без надежды. Тогда сновидишь без привязанности к своим снам.

Я лишь кивала, с недоверием относясь к тому, что могу наговорить в ответ.

Флоринда говорила мне, что свобода — это полное отсутствие забот о чем бы то ни было, отсутствие стремлений, даже когда заключенный в нас объем энергии освобожден. Она говорила, что эта энергия освобождается, только если мы исключим все возвышающие концепции, которые у нас есть о себе, о нашей важности, важности, которую, как мы чувствуем, нельзя ни вышучивать, ни нарушать.