Мистерия Христа

Богиня подняла чашу, поднесла её к правой груди своей, и из груди хлынула струя в чашу. Когда она наполнилась, Изида подошла ко мне.

— Пей, сын мой! Пей молоко твоей Матери!

И я выпил… Удар грома раздался в груди моей; грохот сотен тысяч Космосов пронёсся над головой моей, как будто бесконечно падал я в бездну, возносился к Завесе Огненной [70]. Когда я очнулся, то увидел над собой озабоченное, но ласковое лицо своего Учителя Гераклита.

— Встань, сын мой! Встань, новый Светоч Фиванского Святилища!

Фалес Аргивянин

IV . Беседа с Матерью Бога

В своё время, Эмпедокл, я не нашёл нужным сообщить тебе, что я не сразу покинул Палестину после того, как свидание в саду Магдалы наполнило сердце моё Холодом Великого Предведения.

Я, Фалес Аргивянин, чувствовал всем существом своим, что глубинные тайны сочетания Завесы Огненной с проявленным в Космосе бытием ещё не полностью усвоены моею Мудростью, что загадка явления Бога в образе человеческом не может быть постигнута мною, пока я не пойму Источника Жизни, явившего в бытии плоть Божественную, А постигнуть это я должен был, ибо понимал, что как ни страшен был Холод Великого Предведения, оледенивший моё мудрое сердце, но бездна Премудрости, лежавшая на моём космическом пути, должна была быть исследована полностью. Великий Посвящённый не мог остановиться на половине дороги.

Тихи и пустынны были запутанные, кривые и пыльные улицы маленького Назарета, когда я, Фалес Аргивянин, вступил на них при таинственном свете восходившей Селены [71]. Крашеные домики, скрывавшие мирное население, были обсажены масличными деревьями; мне, Фалесу Аргивянину, не нужно было спрашивать пути, — ибо вот — я видел столп слабого голубоватого света, восходивший от одного из домиков прямо к небу и терявшийся там в звёздных дорогах. Это был свет особого оттенка, свойственный источнику Великой Жизни, свет Божеств Женских, свет, осенявший главу Вечно Юной Девы-Матери в Атлантиде и окружавший явление Божественной Изиды в Святилищах Фиванских.

Тихо, но уверенно постучал я в дверь этого домика. Его дверь тотчас отворилась, и на пороге появилась высокая женщина, стройность форм которой терялась в широких складках простого грубого платья. Лицо её было скрыто под грубой же кисеей финикийского изделия.

— Что хочешь ты, путник? — на низких грудных нотах прозвучал тихий голос, сразу воскресивший во мне память о звучании серебряных струн систрума в храме Божественной Изиды.

— Я чужестранец, Мать, — ответил я. — Ищу отдыха и пищи. В обычае ли у детей Адонаи принимать усталого путника в столь поздний час?

— Я — только бедная вдова, чужестранец, — послышался тихий ответ. — Наставники в синагоге нашей осуждают одиноких женщин, принимающих странников, а я одинока, ибо сыновья моего покойного мужа работают на полях близ Вифлеема у богатых саддукеев, а мой единственный сын… — тут женщина запнулась — ушёл в Иерусалим. Но у меня не хватает духу отказать тебе, усталый путник, и если кружка козьего молока и лепёшка удовлетворят тебя, то…

— То я призову благословение Божие на тебя, Мать, — ответил я. — Несколько дней тому назад я видел твоего Сына, Мать, и говорил с Ним…

— Ты говорил с ним? Что он… — порывисто двинулась Она ко мне, но сразу остановилась. — Прости меня, путник, прости мать, беспокоящуюся о своём единственном сыне. Войди, отдохни и поешь…

Я, Фалес Аргивянин, вошёл в более чем скромное жилище Матери Бога. Две скамьи, большой стол, жалкая, убогая постель из камыша в углу, прялка у кривого окна да старая светильня на маленькой полочке в углу — вот и всё убранство Храма Нового, в который вступил я, Фалес Аргивянин.

Торопливо поставила Она на стол большую глиняную кружку с молоком, положила чёрную от приставших к ней угольков лепёшку и, поклонившись мне, сказала:

— Вкуси, чужестранец, хлеба нашего…

Поклонился и я и, сев у стола и окинув острым взглядом стоявшую передо мною женщину, сказал:

— Благословен будет хлеб Твой, Мать, а молоко Твоё я уже вкушал… Женщина подняла голову.

— Разве ты был уже у нас, чужестранец? — спросила Она.

Новая страшная загадка бытия Неизреченного прозвучала для меня из Её уст.

Но мне ли, Фалесу Аргивянину, Великому Посвящённому Фив, носящему знак Маяка Вечности на челе, а Холод Великого Преведения в сердце, отступать перед загадками бытия? Я напряг свои силы и окутал её теплом Мудрости моей, сокрывшим дыхание Матери Изиды…

Женщина вздрогнула и села против меня на скамью.

— Ты призвал благословение Божие на дом мой, чужестранец, — сказала Она, — и это точно так, ибо я сразу почувствовала успокоение в сердце моём. Ты видел сына моего и говорил с ним?

— Я видел Его и говорил с Ним, Мать, — ответил я, — и Он благословил меня. Что значит мой призыв, жалкого червя земли, благословения Божия на дом Матери Иисуса, плотника из Назарета, перед Его благословением?

Женщина вздрогнула.

— Ты… ты уверовал в него, чужестранец? Не принял ли он тебя в ученики свои? — тихо, но порывисто спросила Она.

— Нет, Мать, — ответил я. — Не уверовал я в Него, ибо я узнал Его. И не мне быть учеником Его, ибо вот — я всегда — доныне и вовеки буду лишь жалким рабом Его…

— Чудны речи твои, чужестранец,

— помолчав, промолвила Она. — Но на лице твоём я читаю мудрость и страдание великое, и моё сердце, сердце бедной, жалкой вдовы, состраждет тебе и влечёт к тебе. Скажи мне, мудрый чужестранец, за кого ты считаешь сына моего?

— А за кого считаешь Ты Его Сама, Мать? — переспросил я, Фалес Аргивянин.

Женщина вздохнула и стала перебирать пальцами углы покрывала своего.

— Ты, чужестранец, — сказала Она, — как бы принёс сюда дыхание сына моего… Он будто здесь… И полно моё сердце доверия к тебе… Всю жизнь меня мучит заданный тобою вопрос, и — поверишь ли, чужестранец? — разгадка его порою страшит меня. Кто сын мой? Да разве я знаю это, чужестранец? Но моему ли слабому разуму женщины понять всё то, что случилось на скромном пути моём?

И тихим торопливым шёпотом Она стала передавать мне, Фалесу Аргивянину, дивные простые слова о чистом детстве своём в семье простых, чистых родителей, о чудесных голосах невидимых, неустанно шептавших ей странные, дивные речи, о необыкновенных сновидениях своих, о явлении ей светлого крылатого юноши, возвестившего ей слова Вести Благой, о замужестве непорочном и непорочном девственном рождении Сына, которому при явлении Его на свет поклонились три мужа вида царственного…

— Они были похожи на тебя, чужестранец, — сказала Она, — не лицом, нет, а великим миром, которым веяло от них, и чертами мудрости, которую я провижу в тебе… Не было у них только на челе складок великого страдания, путник неведомый…

— А что было дальше?

И снова потекли слова о ранней мудрости Дивного Дитяти, о чудесах, творившихся около Него и творимых Им Самим, о великой любви Его ко всему сущему… Одного только не понимала, казалось, Сама Мать: это той неизреченной, космической любви, которую Она Сама вкладывала в слова Свои о Сыне Своём… И в пылу разговора откинула Она покрывало с лица Своего, и — да будет прославленно Имя Вечно Юной Девы-Матери! — я, Фалес Аргивянин, увидел дивные, прекрасные черты и очи, глубина которых рассеяла мои сомнения, но, казалось, углубила ещё бездну загадки, разверзшейся предо мною.

— Мать! — сказал я ей. — Разве ты не веришь, что Твой Сын — Мессия, предреченный пророками и Моисеем? А может быть, — тихо добавил я, — и больше Мессии?

Испуганно взглянула на меня Женщина.

— Но… ведь он — человек, чужестранец, — шепнула Она недоумённо.