Очевидцы бессмертия

Что я знал о душе своей? Что делало меня человеком? Не кожа и хрящи. Кожей обладает и улитка, хрящи есть у рыбы. Не сердце, — оно есть и у собаки. Меня делало человеком милосердие, вера в Бога, жажда правды, любовь, поиски истины и справедливости. Всё это было невещественно. Я не верил, что может существовать в мозгу клеточка, в которой, как улитка в своей раковине, жила, разрасталась или чахла моя вера в Бога; а в соседней клеточке, отделённой забором ткани, жила бы мысль: как надо одевать сапог на ногу? Самое главное, что и составляло меня как человека, было невещественно, это и было то, что принято называть душой. Значит, она была. Вот и сейчас, в эти минуты, когда я размышлял и всей душой переносился в прошлое и в сны, я совершенно забыл про своё больное тело, страх, холод и место, где я нахожусь. Когда же я снова приходил в себя, в тело, то все недуги начинали напоминать о себе. Состояние моё резко и отчётливо менялось, и я старался установить: почему боль в теле прекращается, когда я переношусь мыслью в иные места, где я переживаю и ощущаю совершенно отличное от моих переживаний в подвале? Потому что моя душа обладает способностью отделяться от тела, уходить из него. И если она обладает такой способностью ещё при живом теле, то потеряет ли она её, когда оно будет мертво? Размышления о физической боли навели меня на новые загадки. Что болит и мучается, само тело или сознание в нём? Если сознание с мыслями мучаются и болят, то почему же, когда я переношусь мгновенно в другое место, то боль, мучение и страх исчезают? Значит, страдает только тело? Но опять возникали новые и новые вопросы: если страдания, боль и страх только в теле и от тела, то откуда происходят те страдания, боли и ужасы, когда тело лежит в мягкой постели и здорово, когда человек спит? Ведь и во сне видишь и переживаешь страдания и ужасы, чувствуешь боль от удара ножа в грудь, падение и т. д. Даже когда уже проснёшься, так и тогда ловишь в себе чувство физической боли и страха, потом облегчённо вздохнёшь, подумаешь или скажешь: «Слава Тебе, Господи, что не наяву, а только во сне!» Значит, можно страдать и от тела, и без тела, только духом, мыслями, сознанием?

Тяжело и печально мне было, что не знаю я себя; и я взывал к Богу: «О Боже, помоги мне познать свою душу!» Наверно, думал я, люди учёные и святые знали эти тайны духа, а мне не дано их постичь.

Меня страшило, что, вот, в любую минуту придут, выведут меня и убьют, а я ещё не разобрался, не успел решить самый сокровенный вопрос о своей жизни, о своей душе: в чём я, кто я, какой я и что будет со мной, когда я умру? Мне хотелось всё решить сейчас же, ещё подумать о себе, о своей жизни… И я, собрав силы, встал на колени прямо в слякоть подвала, чтобы помолиться Богу, попросить Его продлить мне жизнь, хотя бы в этом ужасном подвале, чтобы мог я ещё подумать о себе. Мне казалось, что вот-вот я узнаю, что есть жизнь без тела и душа моя, — а тогда я и умереть готов…

С трудом встал я на колени, ибо тело уже плохо повиновалось, кружилась голова. Я стал шевелить губами и хриплым, сдавленным голосом взывать к Богу. Но молитва моя не ободрила и не утешила меня. В гробовой тишине, как в могиле, я услышал свой голос, и не узнал его, и даже испугался. Я сел. Нет, не надо ни двигаться, ни шептать. Лучше только мыслить. Мне тошно стало от того, что тело мне мешает, что не могу избавиться от него, забыть его, вырваться навсегда из него…

Я был очень слаб. Прошло, наверно, не менее трёх дней.

Голод меня не мучал. Сперва, правда, тошнило, сосало возле сердца, и я прикладывал ко рту рану, и когда сосал её, становилось легче.

А потом стало спокойно, и если я тихо сидел, было даже приятно от чувства, что тело покидает что-то, дающее о нём знать…

Мысли роились в моей голове. Таких мыслей раньше я никогда не знал. Одни мысли задавали мне вопросы, которые прежде, на свободе, не могли и прийти мне в голову; другие давали ответы первым, и это было странно, словно они — живые люди, спорящие между собой. Иногда их спор был похож на препирательство обвинения и защиты в суде, а я в виде подсудимого сидел под молниями их речей и слушал…

Мне даже казалось, что мысли меня согревают: лицо горело, дыхание становилось пламенным. Но двигаться я не мог, знал, что это «Я», а тела своего часто совсем не чувствовал, забывал его.

Мысли, которые проносились в моей голове, были не холодные и сухие, но живые, как существа со своей жизнью, образом и языком, они были похожи на людей с разным характером. И я так тонул в этих мыслях, что мне казалось, будто я всё время нахожусь среди множества людей и говорю с ними. Одиночества я больше не чувствовал.

Самое омерзительное было возвращаться к физическим ощущениям, то есть чувствовать себя вновь в теле и мгле подвала. Как хорошо было бы никогда в жизни не знать ни тела своего, ни подвалов!

Чаще всего в телесное сознание приводил меня шорох, сперва очень слабый, редко появляющийся, а потом усилившийся и участившийся. Это были крысы. Пока я ещё мог двигаться — крысы боялись, а когда ослабел и сидел совсем тихо, они стали чувствовать себя свободнее. А для меня самое важное было — не двигаться, иначе кружилась голова и тошнило. И стали меня крысы беспокоить, сделались до того храбрыми, что карабкались прямо по мне, грызли чувяки и брюки. А для меня, как я уже говорил, всякое движение было трудным, утомляло. И когда одна из крыс укусила меня за ногу, то, хотя особой боли я не почувствовал (ноги уже были омертвелыми), всё же появилось неприятное ощущение, словно бы тошнило. Я напряг все свои слабые силы, кое-как нащупал конец проволоки и стал освобождать его. Руки ещё действовали настолько, что я смог отломать кусок проволоки. Долго трудился, сгибая её, пока она не разогрелась и отломилась. Тело моё разболелось, заныла спина, колени, стало дурно, и пронизывающий холод охватил меня. Но надо делать оружие против крыс! Я скрутил проволоку вдвое, и получился тяжёлый бич. Пососал из раны кровь — тошнота прекратилась, стало немного легче. Ногами я отодвинул от себя колючую проволоку, это было самым трудным: ноги стали деревянными, плохо повиновались, и я помогал руками. Вокруг меня образовалось немного свободного места. Я устроился поближе к дверям, так стало удобнее.

Не голод, а холод терзал моё тело. Но хоть горько и мучительно было сидеть на холодных и мокрых камнях, а как подумаешь, что жить осталось мало, сразу забудешь про все недуги. И опять спрашиваю себя: «Неужели жизнь есть только в теле, и жизнь есть тело?» Крысы, ненадолго успокоившись, снова стали нападать на меня. Я приготовился, и когда их собралось много, принялся бить прутом вокруг себя — и попал по нескольким. Пощупал — лежат, я ещё, ещё раз ударил, чтобы не ожили. Потом отбросил их подальше и слышал, как они шлёпнулись о стену. Не знаю, всех ли убил, но больше они не появлялись, и я снова стал устраиваться поудобнее.

Положив голову на колени, натянул куртку на голову, закутал себя, подышал в пазуху, чтобы накопить тепло. И правда, становилось теплее. Седалище и спина онемели от холода, но в пазухе образовалось тёплое укрытие для головы и, как мне казалось, от жути.

Снова утихла моя боль, занемела, а мысли освободились от телесных недугов.

Только бы не вызвали из подвала… Страшен и холоден подвал, но лучше оставаться в нём, нежели слышать ругань безбожных палачей и видеть их кровавые руки. Мне было уже и тут хорошо, и другого я ничего не хотел, только бы не трогали. Вот-вот что-то узнаю, решу и успокоюсь, а тогда — что будет, то будет. Ведь я ещё не решил о себе самого главного: умру ли я без остатка, или душа моя будет жить после смерти? До подвала я был верующим. А может быть, это и не вера была, а только страстное желание бессмертия? А теперь эта прежняя вера не даёт мне крепости…

Неужели всё, чему я верил и о чём говорится в Святом Писании, — только выдумка, как уверяют атеисты? Вот, жил на свете, радовался своей вере и страдал за веру в Бога, а теперь погибну в подвале, погибну навеки и без следа? Неужели это и есть вся жизнь?! Боже! Помоги мне, если Ты есть! Укрепи меня в вере! Поддержи веру! Дай знать чем-нибудь о Себе, дабы укрепить мою веру в Тебя!