Безумие и его бог (сборник)

Итак: Дионис бог делира и помрачения, безумный и заражающий безумием. Нелепо вопрошать о причинах, лучше поразмыслить о значении божественного безумия.

«В конечных и преходящих вещах таится изначально им присущий зародыш гибели; время их рождения — время их смерти» (Гегель. «Логика»).

«Дионис: чувственность и жестокость. Преходящее становление можно истолковать как наслаждение силой эротической и разрушительной, как беспрерывную жажду творения» (Ницше. «Воля к власти»).

Безумный бог! Безумие как нормальная теистическая функциональность. Возможно ли сие вообще уразуметь?

Определенный мир — пролонгация определенного бога. Безумный бог раскрывает суть безумного мира. Что это за мир? Можно ли его найти и признать? Здесь никто не посодействует, исключая бога самого.

Мы предчувствуем его дух сплошных противоречий и агрессивных оппозиций, мы предчувствуем его дух в беспредельном кипении жизни и в беспощадном уничтожении. Но в его делириуме горит дивное творчество и восторженная очарованность. Суть этого безумия — в двойственности. Еще шаг и… помрачение, блуждание в лабиринтах интенсивного кошмара. Вселенская тайна, мистерия порождающей жизни. Любовь, что стремится к зачатию, оттенена безумием, равно как творческий порыв. Платон знает о безумии философа, «вакхической мании». Шеллинг: «Со времен Аристотеля ни один философ не сказал ничего значительного без легкой интонации безумия, вернее, без постоянного внимания к безумию» («Вечность»).

Кто хочет зачать живое, должен уйти в черные глубины, где пребывают неукротимые силы жизни. И когда он вернется, колоритом безумия будут окрашены его глаза, ибо там смерть и жизнь неразделимы. Первичная тайна — безумие, лоно раздвоенности, единство раздвоения. Чтобы принять это к сведению, не надобно читать философов, это жизненный опыт всех народов во все времена.

И данный опыт гласит: пробуждение жизни стимулирует пробуждение смерти. Напряженность жизни приближает смерть, волшебство нового становления — результат экстатических объятий жизни и смерти, вспышка новой жизни на мгновенье устраняет роковую границу.

Старики и больные тревожно или спокойно принимают смерть со стороны, они размышляют о смерти по мере иссякновения жизни. Но в юности растет предчувствие смерти в сложном расцвете собственной жизни, это предчувствие волнует и пьянит. И если стерильная жизнь монотонно продвигается к своему концу, то жизнь как дикое переплетение любви и смерти вообще не знает категории времени.

Поэтому в центральных событиях — в рождении и пубертации — люди издревле распознавали присутствие смерти и демонию бездны. Наука, не имея ни желания, ни мужества исследовать глубины бытия, уклоняется от беспощадной серьезности проблемы и предпочитает объяснять соответствующую обрядовость древних страхом перед призраками и т. д. Но мы далеко не уйдем, если с высоты нашего превосходства будем представлять пращурам аккуратный список их заблуждений и суеверий. Они чувствовали жизнь и смерть куда интенсивней нас. Процесс рождения сотрясает основы жизни независимо от сопутствующих страданий, процесс рождения особенно манифестирует связь жизни и смерти, актуальность потустороннего, демонического здесь необходима и неизбежна. Разве это пустое заблуждение? Не повторяются ли в наших лицах черты умерших? Не живет ли каждый от предыдущей смерти? В новорожденном не проступает ли предок из незримого мрака смерти?

Потому так близки божества рождения и плодородия демонам бездонной тьмы и зачастую совпадают с ними.

Смерть стимулирует бурную ферментацию жизненных соков — так вздымается дионисийское, музыкальное, трагическое, мятежное. Это угрожает цивилизованному, привычному существованию, где смерть постоянно вытесняется ежедневными заботами. Рихард Вагнер сказал: «Музыка устраняет цивилизацию, как дневной свет — пламя свечи». Дионисийское, музыкальное бросает человека на порог безумия, где необузданность, с трудом покоренная цивилизацией, вырывается в безграничность деструктивных метаморфоз.

Дионис не только опален дыханием бездны, он сам — живущий в бездне монстр. Его маска выражает единую двойственность близкого и дальнего, жизни и смерти. От него расходятся круги диких, сумасшедших возбуждений, эротических, опьяняющих фасцинаций, однако рьяную волну восторга пересекает режущая боль, однако неистовое упоение жизнью распадается в холоде вечной ночи. Вполне справедливо называют безумным этот дионисийский мир. Шеллинг говорит об «агрессивном безумии в центре каждой вещи, о безумии, которое лишь проясняет свет высшего понимания» («Вечность»).

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Песочный человек

Вы, верно, все теперь в ужасном беспокойстве, что я так долго-долго не писал. Матушка, конечно, сердится, а Клара, пожалуй, думает, что я провождаю жизнь свою в шумных удовольствиях и совсем позабыл прелестного моего ангела, чей облик столь глубоко запечатлен в моем уме и сердце. Но это несправедливо: всякий день и во всякий час я вспоминаю о вас, и в сладостных снах является мне приветливый образ милой моей Клерхен, и светлые глаза ее улыбаются мне так же пленительно, как это бывало, когда я приходил к вам. Ах, в силах ли был я писать вам в том душевном смятении, какое доселе расстраивало все мои мысли! Что-то ужасное вторглось в мою жизнь! Мрачное предчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мною подобно черным теням облаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца. Но прежде надобно сказать тебе, что со мною случилось. Я знаю, что должен это сделать, но едва помыслю о том, во мне подымается безумный смех. Ах, любезный Лотар, как сумею я дать почувствовать тебе хоть отчасти, что случившееся со мной несколько дней тому назад и впрямь могло губительно возмутить мою жизнь! Когда бы ты был здесь, то увидел бы все сам; однако ж теперь ты, верно, почтешь меня за сумасбродного духовидца. Одним словом, то ужасное, что случилось со мною и произвело на меня смертоносное впечатление, от которого я тщетно силюсь избавиться, состояло просто-напросто в том, что несколько дней тому назад, именно 30 октября, в полдень, ко мне в комнату вошел продавец барометров и предложил мне свои товары. Я ничего не купил, да еще пригрозил сбросить его с лестницы, в ответ на что он незамедлительно удалился сам.

Ты догадываешься, что только совсем необыкновенные обстоятельства, оставившие глубокий след в моей жизни, могли придать важность сему приключению, так что особа злополучного старьевщика должна была оказать на меня действие столь губительное. И это так. Я собираю все свои силы, чтобы спокойно и терпеливо рассказать тебе кое-что из времен ранней моей юности, дабы подвижному твоему уму отчетливо и ясно прдставилось все в живых образах. Но едва хочу приступить к этому, как уже слышу твой смех и слова Клары: «Да ведь это сущее ребячество!» Смейтесь, прошу вас, смейтесь надо мною от всего сердца! Очень прошу вас! Но, боже милостивый, — волосы мои становятся дыбом, и мне кажется, что, умоляя вас смеяться надо мной, я нахожусь в таком же безумном отчаянии, в каком Франц Моор заклинал Даниеля. Но скорее к делу!

Кроме как во время обеда, я, братья мои и сестры редко видели днем нашего отца. Вероятно, он был очень занят своею должностью. После ужина, который, по старинному обыкновению, подавали уже в семь часов, мы все вместе с матушкой шли в отцовский кабинет и рассаживались за круглым столом. Отец курил табак и время от времени прихлебывал пиво из большого стакана. Часто рассказывал он нам различные диковинные истории, причем сам приходил в такой раж, что его трубка всегда погасала, и я должен был подносить к ней горящую бумагу и снова ее разжигать, что меня весьма забавляло. Нередко также давал он нам книжки с картинками, а сам, безмолвный и неподвижный, сидел в креслах, пуская вокруг себя такие густые облака дыма, что мы все словно плавали в тумане. В такие вечера мать бывала очень печальна и, едва пробьет девять часов, говорила: «Ну, дети! Теперь в постель! В постель! Песочный человек идет, я уже примечаю!» И правда, всякий раз я слышал, как тяжелые, мерные шаги громыхали по лестнице; верно, то был Песочный человек. Однажды это глухое топание и грохот особенно напугали меня; я спросил мать, когда она нас уводила: «Ах, маменька, кто ж этот злой Песочник, что всегда прогоняет нас от папы? Каков он с виду?» — «Дитя мое, нет никакого Песочника, — ответила мать, — когда я говорю, что идет Песочный человек, это лишь значит, что у вас слипаются веки и вы не можете раскрыть глаз, словно вам их запорошило песком». Ответ матери не успокоил меня, и в детском моем уме явственно возникла мысль, что матушка отрицает существование Песочного человека для того только, чтоб мы его не боялись, — я-то ведь всегда слышал, как он подымается по лестнице! Подстрекаемый любопытством и желая обстоятельно разузнать все о Песочном человеке и его отношении к детям, я спросил наконец старую нянюшку, пестовавшую мою младшую сестру, что это за человек такой, Песочник? «Эх, Танельхен, — сказала она, — да неужто ты еще не знаешь? Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям». И вот воображение мое представило мне страшный образ жестокого Песочника; вечером, как только загремят на лестнице шаги, я дрожал от тоски и ужаса. Мать ничего не могла добиться от меня, кроме прерываемых всхлипываниями криков: «Песочник! Песочник!» Опрометью убегал я в спальню, и всю ночь мучил меня ужасающий призрак Песочного человека. Я уже пришел в такие лета, что мог уразуметь, что с Песочным человеком и его гнездом на луне все обстоит не совсем так, как это насказала мне нянюшка; однако ж Песочный человек все еще оставался для меня страшным призраком, — ужас и трепет наполняли меня, когда я не только слышал, как он подымается по лестнице, но и с шумом раскрывает дверь в кабинет отца и входит туда. Иногда он подолгу пропадал. Но после того приходил несколько дней кряду. Так прошло немало лет, и все же я никак не мог свыкнуться с этим зловещим наваждением и в моей душе не меркнул образ жестокого Песочника. Короткое его обхождение с моим отцом все более и более занимало мое воображение; спросить об этом самого отца не дозволяла какая-то непреодолимая робость, но желание самому — самому исследовать эту тайну, увидеть баснословного Песочника, возрастало во мне год от году. Песочный человек увлек меня на стезю чудесного, необычайного, куда так легко совратить детскую душу. Ничто так не любил я, как Читать или слушать страшные истории о кобольдах, ведьмах, гномах и пр.; но над всеми властвовал Песочный человек, которого я беспрестанно рисовал повсюду, — на столах, шкафах, стенах, углем и мелом в самых странных и отвратительных обличьях. Когда мне минуло десять лет, мать, выпроводив меня из детской, отвела мне комнатушку в коридоре неподалеку от отцовского кабинета. Нас все еще торопливо отсылали спать, едва пробьет девять часов и в доме послышится приближение незнакомца. Из своей каморки я слышал, как он входил к отцу, и вскоре мне начинало казаться, что по дому разносится какой-то тонкий, странно пахнущий чад. Любопытство все сильнее распаляло меня и наконец придало мне решимость как-нибудь да повидать Песочного человека. Часто, как только уйдет мать, я прокрадывался из своей комнатушки в коридор. Но не мог ничего приметить, ибо, когда я достигал места, откуда мог увидеть Песочного человека, он уже затворял за собою дверь. Наконец, гонимый необоримым желанием, я решил спрятаться в отцовском кабинете и дождаться там Песочного человека.