Мифы, в которых нам жить

Иными словами, именно это составляет, по распространенному на Востоке убеждению, незыблемую основу любого мира. В сфере действия — то есть самой жизни—мира нет и быть не может. По этой причине формула достижения мира заключается в том, чтобы поступать как Должно, но без привязанности к исходу:

В йоге устойчивый, действуй, оставив привязанность!

В неуспехе, удаче будь равным; равновесьем именуется йога.

Ибо дело значительно ниже, чем йога мудрости;

Ищи прибежища в мудрости; плодами прельщенные — жалки. Здесь покидает мудрец и грехи и заслуги;

Поэтому предайся йоге, йога — в делах искушенность. Мудрые люди, покинув плоды, рожденные делом, Идут, расторгнув узы рожденья, в область бесстрастья.

Йога — искусность в действиях. Отбрасывая и страх перед плоданг действия, и тягу к ним, человек обязан без личной заинтересованности исполнять все, что предписывает ему долг, а долг воина — сражаться и убивать:

Приняв во вниманье свой долг, не нужно тебе колебаться,

Ведь для кшатрия лучше нет ничего иного, чем справедливая битва.

Как во внезапно отверстые райские двери,

Радостно вступают кшатрии в такую битву.

Таким образом, в этом контексте обе мифологии — войны и мира, — как ни парадоксально, слились в одну. Сходное произошло и в буддизме — в частности, махаяне: поскольку мудрость «того берега» выходит за пределы пар противоположностей, она, разумеется, не отличает войну от мира. Как сказано в одном из поучений махаяны: «Этот мир, со всеми его изъянами, и является Золотым Лотосом совершенства». Если же кто-то не хочет или не в силах видеть мир именно таким, виновато в этом вовсе не мироустройство.

Мы не вправе считать Вселенную дурной. Природа — не зло, а «деятельное пространство» сознания Будды. По этой причине нет ничего плохого и в распрях, а соперничество в битве не хуже и не лучше любых иных отношений. В соответствии с этим подходом, сострадательное участие бодхисаттвы в обычной жизни никак не связано с чувством вины; Кроме того, оно совершенно безлично — равно как и махаянский идеал поведения каждого человека: отстраненное, бескорыстное и невинное, «радостное участие» в «деятельном пространстве сознания Будды». Мне рассказывали, что после битвы при Порт-Артуре во время русско-японской войны 1904 года на мемориальных досках бодхисаттвами именовали не только погибших солдат, но и павших в боях коней.

Пришла пора подводить итоги. С древнейших времен бытовало мнение, что война (в том или ином виде) — дело не только неизбежное и благое, но также совершенно обычное. Кроме того, это самое бодрящее социальное занятие цивилизованного человечества, так как боевые действия — естественный источник радости и общественный доят царей. С этой точки зрения, правитель, который не занят войной и не готовится к ней, — просто болван и «бумажный тигр».

С другой стороны, в анналах мировой истории обнаруживаются и совершенно противоположные взгляды, когда идеалом полагается прекращение войн и установление вечного мира. Неизбежным следствием такого стремления становится, однако, отрицание самой жизни, ведь борьба и страдания, как известно, — неразрывные черты земного существования. Наиболее впечатляющие примеры такого отрицания — джайнизм и ранний буддизм (хинаяна) — зародились в Индии, но встречаются и на Западе: это некоторые раннехристианские секты и Франция двенадцатого века в окружении альбигойцев.

Говоря о мифологиях войны, мы обнаружили в Торе и Коране убежденность в том, что Бог, творец и единственный владыка Вселенной, неизменно занимает сторону одного, избранного народа, и, следовательно, войны именно этого народа, проводимые во имя Господа и во исполнение Божьей воли, — войны Святые. Схожее представление о «Цветочных Войнах» воодушевляло ацтеков на пленение врагов и последующее принесение их в жертву ради того, чтобы Солнце продолжало свой бег. В «Илиаде», напротив, обитатели Олимпа симпатизируют обеим противостоящим сторонам, а Троянская война толкуется не в космических, а в земных, человеческих категориях — это просто борьба за возвращение похищенной жены. Кроме того, возвышенный идеал героического воина-человека выражен в поэме образом и речами не грека, а троянца Гектора. Налицо резкое отличие от духа двух семитских военных мифологий и большое сходство с индийской «Махабхаратой». Прямолинейная решимость Гектора, отчетливо сознающего, что он обязан сражаться ради семьи и родного города, и «самообладание» (йога) Арджуны, исполняющего долг своей касты, олицетворяют, по существу, один и тот же принцип. Больше того, и в индийском, и в греческом эпосах обнаруживается одинаковое уважение к обеим воюющим сторонам.

Наконец, мы открыли и третью точку зрения на идеалы и цели войны и мира. Она не осуждает и не отвергает войну как образ жизни и жизнь как войну, но целиком устремлена к тому времени, когда войны вообще прекратятся. В зороастрийском эсхатологическом мифе персов, который, кажется, был первым серьезным предвидением мирного будущего, день великих перемен должен был стать вселенским переломом, когда будут упразднены прежние законы природы и воцарится вневременная и неизменная вечность, где уже не будет жизни, какой мы ее знаем. По иронии судьбы, этому всеобщему преображению должны были предшествовать долгие столетия непрестанных раздоров и войн, хотя в самой Персидской империи, как ожидалось, тем временем расцветал прообраз грядущего царства, где относительный покой должны был обеспечить имперские соглядатаи, доносчики и стража; по мере становления этой «мирной» империи разрастались бы и границы сферы гражданского спокойствия — до тех пор, пока не охватили бы весь мир…

О чем-то подобном говорили, впрочем, не так уж давно и в местах не столь отдаленных. Как нам уже известно, евреи подхватили персидскую идею и выразили ее в библейском образе Израиля, а в эпоху Свитков Мертвого моря она перешла в апокалиптическое христианство (см Марк, 13:3—37). Именно эта мысль привела арабов к принципам дць аль-ислам и дар аль-харб. То же самое, наконец, просматривается сейчас в миролюбии Москвы: шпики, осведомители, милицейские облавы и так далее.

Насколько мне известно, помимо этих идей о войне и мире, на свете появилась еще лишь одна свежая мысль, и провозгласил ее выдающийся голландский философ-правовед Гроций. В своей эпохальной работе «О праве войны и мира» (1625 г.) он впервые в истории человечества предложил принципы международных отношений, основанные на этике, а не на законе джунглей. В Индии господствующим правилом взаимоотношений между государствами долгие века оставался «закон рыбы», матсья-ньяя: крупная рыба пожирает мелкую, и слабым, следовательно, нужно быть порасторопнее. Война — естественная обязанность воинов, а мирные времена представляют собой лишь перерывы в боевых действиях, что-то вроде передышек между боксерскими раундами. По мнению Гроция, война, напротив, является нарушением цивилизованной нормы, мирной жизни, и потому задачей войны должен быть скорейший мир — спокойствие, навязанное не силой оружия, а взвешенными взаимными интересами. Сходным был идеал «мира без победы», очерченный Вудро Вильсоном в конце Первой мировой. Ту же идею олицетворяет американский орел, сжимающий в когтях левой лапы пучок стрел, а в правой — оливковую ветвь. Знаменательно, что голова его, В духе Гроция, обращена вправо, лицом к ветке оливы. Будем все же надеяться — во имя мира, — что наконечники стрел в левой лапе орла не притупятся до тех пор, пока глубокое понимание взаимной выгоды — а не аскетизм или сила оружия — не станет наконец для всего человечества залогом разумного и устойчивого мира.