Тайная власть. Незримая сила

Характерна в этом отношении одна из практик православного целительства. Болезнь нарочно персонифицировалась, ей придавались личностные черты с тем, чтобы затем, изгнав эту как бы умышленно сформированную сущность, исцелить больного. Такие персонифицированные болезни можно видеть, например, на иконах XVII века. Это двенадцать различных Трясовиц, Огней, Лихорадок и т. д. Изображались они чаще в виде обнаженных женских фигур, не лишенных женственности и прелести, с лицами спокойными и красивыми. Единственное, что выражало недобрую их сущность, были крылья летучих мышей за спиной. Каждой из болезней соответствовал свой цвет – белый, желтый, зеленый, красный… Над каждой из них изображался Ангел-хранитель, оберегающий от ее прихода. Свое поражение Трясовицы, Лихорадки выражали одинаковым жестом: «приложением правой руки к щеке».

Совершая ритуал исцеления, священник изгонял такую персонифицированную болезнь, читая особую молитву: «Ты еси окаянная Тряся, ты еси окаянная Огня, ты еси окаянная Ледея… Побегите от раба Божия, имя рек, за три дня, за три поприща!» Давая после этого больному пить воду с креста, священник произносил: «Крест Трясовицам и идолам прогонитель. Крест есть рабу Божию, имя рек, ограждение.»

Портрету может быть больно

Итак, одни, изгоняя болезнь, передают ее камням, другие переносят на растения или животных. Другим удается делать это, используя не самих животных, а как бы замещающие их фигурки, изображения. Очевидно, остается сделать лишь одно небольшое усилие, малый шаг, чтобы достичь следующей ступени: использовать для той же цели изображение самого человека. И странно было бы, если бы магическая практика не сделала этого шага.

У индейцев навахов (США) целитель-шаман, чтобы вылечить человека, начинает с того, что на земле из окрашенного песка делает его изображение. О портретном сходстве говорить, понятно, не приходится. Да этого и не нужно: цель целителя не внешнее, поверхностное сходство, а иные, более глубокие уровни подобия изображения и оригинала. Чтоб достичь такой, как можно более полной идентификации, в самом начале процедуры шаман растирает песком тело пациента. После того как такое магическое единство изображения и оригинала достигнуто, целитель переносит болезнь с человека на изображение. Как только шаман и сам больной приходят к выводу, что это произошло, портрет уничтожают. При этом считается, что ради безопасности и блага пациента такое изображение должно быть уничтожено до захода солнца.

Удивительную связь портрета и оригинала упоминают многие экстрасенсы. Именно по портрету некоторые из них безошибочно определяют, жив ли тот, кто изображен на нем, или нет. Об этом я уже говорил.

Еще в начале века был проведен эксперимент : врач-гипнотизер «перенес» чувствительность пациентки на ее фотографию. Причем фото ее было помещено так, что она не могла видеть его. Тем не менее, каждое прикосновение к портрету она чувствовала так же точно, как если бы касались ее самой. Когда же на руке портрета врач сделал царапину, точно такая же, но реальная царапина появилась на руке пациентки.

Независимо от того, знал ли обо всем этом московский врач-психиатр Гагик Назлоян или нет, но его метод целительства основан на необъяснимой общности человека и его изображения.

Вот как делает это Назлоян. Оставаясь с больным один на один по нескольку часов иногда в течение многих дней, он занимается тем, что изготовляет его скульптурный портрет. Иногда они беседуют на самые различные темы, иногда молчат.

– Портрет продвигается иногда медленно, иногда быстро, – комментирует целитель. – Это связано с психопатологическими сдвигами, происходящими в состоянии пациента. Нет сдвигов – нет продвижения в портрете.

По мере того как скульптура обретает все большее сходство с самим больным, начинают происходить те самые «сдвиги», изменения, которые с позиций собственно психиатрии объяснить невозможно.

Известно, что лицо человека – лик его души, лик глубинных состояний его психики. Если вы посмотрите на психически больного, вы можете заметить маску болезни, как бы наброшенную поверх его лица. Истинный же его лик, с трудом пробиваясь, лишь как бы мерцает сквозь эту завесу. Впрочем, так видится мне, и я не уверен, что именно это видел и имел в виду Назлоян, начиная свой путь целительства.

Постепенно и с величайшим трудом удается целителю освободить этот лик больного от маски болезни, лежащей поверх его. Особенно мучительным оказывается момент, когда портрет, а, следовательно, и процесс исцеления подходит к концу. Реакция больного больше всего напоминает реакцию одержимого, которого покидает некая сущность, темный дух, обитающий в нем. Перед тем как окончательно исцелиться, больной разряжается беспричинным многочасовым плачем, смехом, прорывается циничная сексуальность, агрессия, глумливость. Это как бы последний, заключительный всплеск безумия, болезни и зла, вынужденных покинуть человека. Покинуть и перейти от него – куда? Неужели в изображение, в скульптурного двойника?

Ощущение необъяснимой связи между человеком и его изображением издавна присуще человеку. Это отражено в художественной литературе: «Портрет» Гоголя, «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда. Какая-то часть человека, его личности, переходит в портрет, продолжая жить в нем.

Связь человека и его изображения, известная мистикам всех времен, открывается художникам, творцам. Напомню строки Ахматовой, которые уже приводил: «Когда человек умирает Изменяются его портреты…» Скульптор 3. А. Масленникова пишет в воспоминаниях, что, разговаривая с Б. Л. Пастернаком по телефону, упомянула, что «один человек в припадке безумия схватил гипсовый отлив его головы и со страшной силой бросил об пол так, что в дубовом паркете осталась вмятина, а портрет разлетелся на куски. Услышав это, он на несколько секунд смолк, не отвечая на мои вопросы: „Борис Леонидович, вы меня слышите?“ Потом после паузы сказал как бы издалека: „Я тут.“»

По словам Ивинской, Борис Леонидович пересказал ей историю с разбитой головой и добавил: «Это конец. Теперь мне не уйти.»

Через одиннадцать дней он слег. Для человека столь глубокого внутреннего прозрения и интуиции событие с разбитым его изображением оказалось исполненым смысла.

Представление о неразрывной связи изображения и оригинала глубоко бытует в народном сознании. Еще в прошлом веке в России художники, пытавшиеся рисовать портреты простых людей, сталкивались с их опасением, настороженностью и прямым нежеланием. Если с портретом что-то случится, считали они, если кто-то разорвет или сожжет его, то человек, изображенный на нем, пострадает тоже: будет сильно болеть или погибнет. Этими же опасениями вызван был запрет на изображение человека в исламе. А задолго, за много веков до ислама всякое изображение точно также запрещалось в древней Иудее.

Повседневная жизнь дает многочисленные примеры, свидетельствующие о том, сколь глубоко в сознании лежит это ощущение непонятной, необъяснимой связи. Даже обычай во время манифестации публично сжигать портрет или чучело, изображающее политического деятеля, восходит все к тому же представлению. Это память, след магического, колдовского акта, целью которого было причинение зла, нанесение вреда оригиналу. Когда влюбленные в минуты ссоры в клочья рвут портреты своих возлюбленных, они не догадываются о пусть неосознанном, но все том же подспудном импульсе, побуждающем их поступать так: повредить портрет – значит причинить вред тому, кто изображен на нем.

О том, к сколь отдаленному прошлому восходит это представление, можно судить по тому, что еще в Древнем Египте портретные статуи считались вместилищем «Ка», двойника или души человека. После того как человек умирал, «Ка» продолжало жить в его изображении. Отсюда бытовавший тогда обычай устанавливать портретные статуи в гробницах. Душа человека, его «Ка» продолжала жить, пока существовала статуя. Зная это и, очевидно, разделяя эту веру, варвары, вторгаясь в Египет, Грецию, Рим, старались истреблять не только своих врагов из плоти и крови, но и разбивать статуи. Делая это, они верили, что уничтожают души своих врагов, обитающие в изображениях. Множество поврежденных статуй с отбитыми носами, доживающих свой век в музейных залах, – историческая память этой стойкой веры.