От имени науки. О суевериях XX века

«Если сегодня ребенок ожил после полутора часов клинической смерти, — писал французский журнал «Пари-матч», — то завтра люди смогут умирать по своему желанию и просыпаться через тридцать или сто лет…»

Есть, однако, разница между охлаждением до плюс 27° (температура мальчика в воде) и заморозкой до минус 91°. В первом случае организму не приходится преодолевать тот «ледяной барьер», который стоит на пути глубокой заморозки. Но малое охлаждение и дает малый эффект: не месяцы и годы, а всего лишь минуты и часы.

…К моменту, когда произошел случай на озере Мичиган, минуло семнадцать лет со дня заморозки профессора Бедфорда. Представилось: семнадцать лет профессор лежит под стеклянным колпаком, тщетно ожидая воскрешения.

Может быть, все-таки не тщетно? Не изменилось ли мнение человека, который семнадцать лет назад комментировал этот случай? Часто бывает, что прогресс науки заставляет по-иному взглянуть на какие-то вещи. Однако отношение Н. Н. Тимофеева к заморозке за минувшие годы сделалось еще более отрицательным:

— Хотел бы решительно отмежеваться от досужих вымыслов и сенсационных заявлений, периодически появляющихся на страницах западной печати: дескать, можно заморозить человека, с тем чтобы со временем оживить его, и это позволит ныне неизлечимо больным людям надеяться на грядущее всесилие медицины, а всему человечеству — чуть ли не на бессмертие… Подобные фантазии, мало сказать, лишены научной основы. По ряду причин они должны квалифицироваться как безответственные. Специальные клиники для желающих заморозиться до лучших времен, создаваемые в США с конца 60-х годов, — это не что иное, как кладбище заживо погребенных людей. Такие «похоронные фирмы», взимая немалые деньги, прельщают клиентов тем, что через несколько десятилетий или столетий, благодаря успехам науки, болезни, от которых мы сегодня умираем, будут поддаваться излечению. Но ведь вопрос совсем не в этом. Будто не достоверный факт, что сейчас замораживание любого животного — включая рыб и амфибий — необратимо разрушает его организм… Так что все это лишь спекулятивные прожекты.

Жизнь… «по ту сторону»

Мне, как, вероятно, и вам, не раз приходилось читать описания операций, исполненные драматизма. И я нисколько не сомневаюсь, что были среди этих операций такие, где драматизм больше нагнетался воображением пишущего, который тут следовал определенной традиции. На самом же деле риск для больного был невелик, а положительный результат операции угадывался заранее.

Накануне того дня, о котором здесь пойдет речь, я услышал от хирурга откровенное признание: «Побаиваюсь я… Парень сохранный, а работа предстоит тяжелая».

«Сохранный» — значит, в общем-то здоровый, одна только и есть болезнь — эта, да и она сейчас никак себя не обнаруживает.

Иван Кулик, шофер с Украины, в самом деле на вид крепкий парень. Но три года назад он впервые упал на улице, потерял сознание. Так и попал сюда, в Институт неврологии. На операцию не согласился. Думал — пустяки. Выписался, уехал к себе.

Болезнь все-таки загнала его в угол: снова он упал — на этот раз два месяца лежал без сознания. Наконец понял: когда-нибудь, в роковую минуту, он упадет и больше не поднимется.

Страх смерти, по-человечески понятный, хотя нередко со стыдом замалчиваемый, привел его назад, в светлую тихую палату, где бесшумно снуют милые стройные сестры в белых шапочках, халатах, брюках, поближе к притягательному центру всех надежд (хотя вместе с тем и страхов) — операционной, оборудованной всем (ну пусть почти всем) совершенным, что только есть в мире, наглухо экранированной металлом от любых помех (здесь ведь столько точной электронной аппаратуры!).

Все-таки удивительное это слово — «сохранный», которое добавляет тяжести предстоящей операции, и без того тяжелой. За «сохранного» как будто и ответственность больше. А тяжела операция тем, что аневризма — клубок больных сосудов, — подлежащая удалению, запрятана в глубине мозга. Не просто до нее добраться. А если и доберешься — не просто извлечь. Врач, показывавший нам рентгеновский снимок сосудов мозга на стене в операционной, так и сказал: «Сегодня, скорее всего, мы лишь «отключим» эти артерии». И добавил: «Если повезет».

Удалить или по крайней мере перекрыть больные артерии, не дать случиться новому, быть может последнему, кровоизлиянию в мозг (те два первых падения — результат таких кровоизлияний) — это цель операции.

В операционной — как на дипломатической церемонии: каждый передвигается в своем ряду, согласно протоколу, писаному или неписаному. Слишком выпячиваться или, напротив, удаляться от центра событий не рекомендуется. В первом ряду действуют хирург и его ассистенты. Во втором — медицинские сестры, участвующие в операции. В третьем — анестезиологи, реаниматологи… На самой периферии — инженеры, обслуживающие аппаратуру, среди которой главенствует полиграф, со скрупулезной точностью регистрирующий все жизненно важные функции оперируемого. Нам с коллегой-фотокорреспондентом нелегко было найти свое место, хотя мы и понимали, что оно где-то позади. Смущало и то, что хирург время от времени вспоминал о своем долге гостеприимного хозяина, поворачивал к нам голову, увенчанную лампой, и спрашивал: «Вам видно?» Или: «Вам понятно, что мы делаем?»

«Понятно, понятно», — торопливо кивали мы, проклиная приведшее нас сюда профессиональное любопытство, которое, как нам казалось, может дорого стоить человеку, распластанному на операционном столе. Впрочем, скоро наступил момент, когда все позабыли о нашем существовании. Во время трепанации оказалась задетой «синусная» вена.

Это бывает редко. Но редки и трепанации такого типа, как сегодняшняя: обычно «окно» делается где-нибудь сбоку, а сейчас, по необходимости, как раз посередине головы. Тут и проходят основные отводящие кровь от мозга сосуды.

По каким-то едва уловимым движениям я почувствовал, как накаляется атмосфера. Кто-то быстро вышел, кто-то вошел. Потом все застыли, вытянувшись, глядя на хирурга. Опасность заключалась в том, что врачи не имели доступа к пораженному сосуду и, стало быть, не могли залатать его.

Все звуки как будто исчезли. Внимание, загипнотизированное непривычным видом крови, вырывало лишь фрагменты, куски происходящего: врачи коротко что-то говорят друг другу, указывая при этом на то место, которое держит «черепной лоскут»; хирург откладывает проволочную пилку и принимается за дело более решительно; анестезиолог готовится форсировать переливание крови.

Наконец мозг обнажился. Марлевые тампоны устремились к тому месту, откуда хлестала кровь.

— Нет! — твердо сказал хирург. — Я должен посмотреть.

Тампоны раздвинулись.

— Слава! Быстро! Мышцу из ноги!…

Появился высокий молодой парень. Сделал необходимые приготовления и застыл как бы в молитвенной позе, сложив перед собой руки в резиновых перчатках — обычное положение перед операцией. Мышца нужна, чтобы остановить кровотечение. Старый, испытанный способ: кровь быстро свертывается при соприкосновении с ней.

Я все еще был как будто под гипнозом. С удивлением я заметил, как хирург, попросив сестру разрезать какую-то губку пополам и получив ее, показывает, как надо разрезать. Удивительно мне было то, что он требует это сделать именно так, как ему нужно, не иначе (это в тот-то момент, когда, кажется, исключена сама возможность на чем-то сосредоточиться).

Эти деловые распоряжения подействовали лучше, чем прямые призывы к спокойствию.

Прошло несколько минут. Слава еще стоял в выжидательной позе, по молодости лет, видимо, считая излишним задавать вопросы, ускоряющие ход событий. Но хирург, казалось, забыл о нем. Анестезиолог, второй человек в операционной, взял на себя инициативу и спросил громко:

— Вам нужна мышца или нет?

— Нет, уже не нужна, — ответил хирург. Все поняли, что кровь остановлена…. Итак, мозг обнажен. Операция, по сути дела, лишь начинается. Хирург, только что делавший тяжелую физическую работу слесаря, превращается вдруг в ювелира. Каково-то его рукам привыкать к такой перемене…