Четыре направления - четыре ветра

— Нет. Это мой вам подарок.

Он весело улыбнулся, кивнул головой, взял меня за руку и вложил нож мне в ладонь.

— Спасибо, — сказал он, — но он открыл твое видение действительного мира, тебе его и хранить. Он освящен. Тебе его подарил друг, и пользовался им друг. Храни его бережно и почитай, как объект силы.

Мне неизвестно, как он мог узнать, что нож был мне подарен. Как я уже говорил, он был необыкновенным ясновидцем.

Мы попрощались на следующий день. Мне нужно было встретиться с профессором Моралесом на железнодорожной станции. Анита дала мне яркий шелковый платок, чтобы я прикрыл повязку на голове. Я поцеловал ее и поблагодарил за доброту. Махимо дал мне abrazo и предупредил об осторожности в путешествии по altiplano: «Остерегайся орла, который следует за тобой».

Несколько лет спустя я узнал, что Махимо оставил Аниту и что после этого его целительные способности стали ослабевать. Чтобы заработать на жизнь в многомиллионной Лиме, он прибегал к своему ясновидению и простым растительным средствам.

*7*

Профессор Моралес ожидал меня на станции. Я сначала не узнал его. Мешковатый костюм, оттопыренные карманы и поношенная белая рубашка, mania, уступили место груботканным шерстяным брюкам, паре сандалий, свободной блузе, простому коричневому пончо с кремовой каймой и широкополой фетровой шляпе с мягкими опущенными полями и сатиновой лентой. Сумка с одеждой висела на плетеной веревке, перекинутой через плечо, а к тонкому кожаному поясу брюк был пристегнут небольшой вязаный кошелек из разноцветной шерсти. Я был в джинсах, кедах, хлопковой рубашке «сафари», со штормовкой и рюкзаком за плечами и считал, что готов ко всему.

Позже оказалось, что готов был он.

15 марта

Мы направляемся на altiplano, высокогорное плато в центральной части Перу, оставив позади Куско и долину реки Урубамбы. Мы едем третьим классом. О да! Станция. Я дал пригоршню iritis, около доллара, мальчишке лет двенадцати, который просил милостыню для слепой старушки, вероятно, бабушки. Я вернулся к Моралесу, когда профессор покупал хлеб и фрукты у маленького лотка.

— Вам легче? — спросил он.

— О чем вы? Я чувствую себя нормально.

— После той propina вам полегчало?

— Да, — сказал я. — Я уверен, это помогло… немного.

— Да. — Он положил пищу в сумку за плечом. — Вы, американцы, любите помогать бедным, это правда.

Меня уколол его сарказм, но отвечать было некогда, мы уже бежали к своему поезду. Деревянные сидения, многие без спинок. Куры, свиньи, козленок, привязанный за заднюю ногу к своему владельцу. Солома. Запах маиса, кукурузных лепешек, табака и самих campesinos. Звучит преимущественно кечуа, хотя многие говорят и по-исиански; все неописуемо бедны.

Благодаря индейским чертам лица, шляпе, пончо и бесформенным брюкам, профессора Моралеса легко принять за одного из них. Я скоро обнаружил, что фрукты и булки хлеба значат для них куда больше, чем для нас. Слова профессора были адресованы скорее им, чем мне.

Его глаза действуют как магнит, и вскоре мы делили нашу еду с горсткой крестьян, понятия не имеющих о благодарности; они слушали, как профессор простым испанским языком рассказывал мне о величии истории туземных перуанцев, о культурном богатстве, которое уничтожили conquisladores. «Мы, — простым жестом он включил в это местоимение наших спутников, — научились выращивать и готовить дома около сотни пищевых продуктов, включая картофель, мы создали систему социального страхования, построили мощенные камнем дороги протяженностью до трех тысяч миль, туннели и висячие мосты, объединявшие нашу империю. Мы составили таблицы движения Солнца и Луны, а когда мы путешествовали, то, приезжая в новый город, всегда приносили в дар зерно. Мы несли семена хлеба (ои достал одно зернышко из кармана брюк). Хлебное зерно, дар Солнца, и, смотрите, у него Солнце внутри. Мы действительно великий народ на Земле».

Мы вышли на сельском полустанке.

— Для того чтобы помочь бедным, нужно вернуть им культуру, — сказал он. — Мы изнасилованный и побитый народ. Причина их голода — утрата прошлого. Индеец нуждается в хлебе, это правда. Но еще больше ему нужна гордость. И надежда. Здесь, в животе.

На платформе один из наших слушателей, фермер, тронул меня за плечо, кивнул в сторону удаляющегося Моралеса и оттянул себе нижнее веко мозолистым пальцем. Латиноамериканский жест: Mucho ojo. Остерегайся.

Мы отошли от железной дороги и направились через пустынное плато, или aUiplano, сильно пересеченную равнину с усеянными гранитом пастбищами и глубокими arroyos — обрывистыми оврагами, но которым сбегает вода в дождливые сезоны. Юго-юго-восточные Анды громоздятся друг на друга, достигая еще больших высот, чем уровень плато (десять тысяч футов).

Воздух был восхитительно свежим и бодрящим, мы оба повеселели. Антонио двигался поступью антилопы; он задавал теми, и мы беседовали. Я поймал себя на том, что беседую главным образом я. Выглядело так, что мы знакомимся друг с другом, но почему-то я один все время рассказывал о себе. Я рассказал ему о своем детстве на Кубе, о бегстве нашей семьи во Флориду; университетский год в Пенсильвании и потом переезд в Пуэрто-Рико. Я рассказал о донье Росе и моем возвращении в Соединенные Штаты, о путешествии по стране вместе с Викторией, моей первой серьезной возлюбленной, о нашем разрыве из-за измен и непримиримых различий в характерах. Я описал мою студенческую жизнь, мой однокомнатный домик на холме в Сономе, работу в юридическом консультационном центре для латиноамериканцев, который был основан мною в последний год учебы. Я рассказал о своих занятиях по практической психологии, о неудовлетворительной системе, презрении к этой науке. Кажется, больше всего он был заинтересован историями психозов и неврозов из моей врачебной практики.

Мы остановились на берегу маленького ручья. Моралес раскрыл свой кошелек и приготовил шарики из кукурузной муки и пасты юкки. Я положил рядом с ними несколько полосок сушеной говядины, и мы позавтракали этой простой пищей и запили ее водой из ручья.

— Забавно, в самом деле, как философские различия между двумя культурами приводят к таким диаметральным различиям в практической психологии, — сказал он.

— Вот как?

— Западный мир, — сказал он, — или «цивилизованные» нации, или так называемые культуры «первого мира», правят Землей по праву своей экономической или военной силы. А философские основы западной культуры построены на религии, которая учит о грехопадении, первородном грехе и об изгнании из райского сада. Это фундаментальная концепция мифологии Запада, и она представляет Природу как врага, а человека — как существо порочное.

Я зачерпнул своей складной чашкой воды из ручья и подал ему.

— Адам и Ева ели плод от древа познания добра и зла, — сказал он, выпил воды и вернул мне чашку. — И Господь сказал: «Проклята земля за тебя… В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься».

— «И изгнал Адама, — цитировал я дальше, — и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни».

— Это очень странный миф, — сказал он. — Акцент делается не на отношении человека к окружающему миру, к Природе, к райскому Саду, а на его отношении к самому себе, отверженному изгнаннику, вынужденному добывать пропитание; самосознание этого человека формируется во враждебном мире. Западный человек воспринял эту традицию и ввел ее в искусство, литературу и философию. Она укоренилась и стала второй натурой, разве нет?

— Пожалуй, да, — согласился я. — Вы можете прожить всю жизнь, например, в городе. Город обеспечивает убежище, контролируемое окружение, действует как буфер между индивидом и Природой. Даже продукты питания, купленные в супермаркетах, сначала проходят обработку: искусственное дозревание, подкрашивание, консервирование, упаковка.