Дурбар в Лахоре

Вице-король оставался в Лахоре до 17 ноября, и вся неделя его пребывания ознаменовалась ежедневными праздниками. Общий «большой дурбар» был назначен 15 числа, после чего он уезжал на свой «официальный тур», намереваясь объездить почти всю Индию. Зрелищ «выставок роскоши» являлось поэтому в изобилии, и мы едва поспевали на всевозможные кортежи, смотры и увеселения, со слонами и без оных, но всегда с магараджами как непременною частью этих «выставок» величия победоносных бриттов.

Самыми замечательными изо всех увеселений явились три: гулянье в иллюминированных садах Шалимарских; праздник с обедом, данный городом, по подписке впрочем, полку шотландцев и «общий дурбар». Смотр всех войск, – которых было не 10 000, как это передавалось в газетах, [43] а всего около шести тысяч человек, так как большая часть остальных лежала по госпиталям, – ничего для меня не представил особенного. Кто видел петербургские маневры и смотры в Париже во дни Наполеона III, не потерял бы ровно ничего, оставаясь у себя дома во время смотра в Лахоре. Но о двух остальных увеселениях стоит сказать несколько слов, особенно о садах Шалимарских. Эти чудные сады, расположенные мили четыре от города, обязаны своим существованием могольскому императору Шах-Джахану, злополучному строителю Тадж-Махала и еще более злополучному отцу своего сына Аурангзеба, посадившего родителя в крепость и продержавшего его там до самой смерти. Шалимар в переводе – «Обитель радости». Парк почти на целую милю в длину и разбит на трех вздымающихся одна над другою террасах: имеет 450 фонтанов с водой, бьющей из них в полной исправности и столько же мраморных бассейнов, в которые вода этих фонтанов, прозрачная как слеза и холодная во все времена года, переливается с более или менее поэтическим журчанием, смотря по душевному настроению посетителя.

Удивительные садоводы были эти магометане! Европейские турки, своими разбитыми по западной системе садами, не могут дать даже и приблизительного понятия о садах индийских моголов. Туристы, посещающие Альгамбру, могут судить по развалинам мавританских киосков, фонтанов и ныне заросших, перепутанных, как лабиринт, аллей о красоте садов Индии. Правда, Шалимар как сад, не уступающий парку магараджи Путтиальского близ Кальки, лишен его обстановки, великолепной панорамы бесконечного хребта старого Гимавата. [44] Зато ничто не может сравниться с его чудною растительностью, в которой соединились цветы всех частей света. Словно и растительное царство собралось держать в Шалимаре дурбар. Долго не забыть нам неподдельного чувства радости, когда у подножия огромного старого манго, укутанного, как подагрик, обвивающим его кактусом, мы нашли небольшую грядку с фиалками и незабудками! Последние цвели на берегу старой канавы, посеянные, как нам сказали, женой одного немецкого миссионера. Вообразите себе Рейн у подножия Гималаев, далекий север, забредший в гости к своему южному брату, почти под самыми тропиками… Я сорвала несколько веточек цветов, каких никогда мне и во сне не снилось увидать в палящих долинах Индостана…

Под вечер, 12 ноября, мы отправились на иллюминацию Лахорского сада. Наш путь лежал через бесконечные густые аллеи, превращающие все главные города Индии в Фонтенебльский лес. Уже вековые деревья бросали длинные косые тени на старые полуразрушенные мечети и мусульманские кладбища, расстилающиеся по обеим сторонам дороги. Ни в самом Лахоре, ни в его окрестностях не осталось почти ни одного вполне уцелевшего памятника моголов. Ненависть последнего царя Лахорского ко всему мусульманскому разрушила все, что только могла разрушить, пока не погиб, попав в ловушку, и сам разрушитель и царство его…

Широкие аллеи были буквально загромождены спешившими на празднество экипажами, всадниками и скороходами британской и туземной знати. Между колес аристократических колясок и барушей проскользали, как молния, крошечные экки туземцев, представляющие самый любопытный контраст с экипажами остального мира.

Экка состоит из голой доски, положенной на два большие колеса. Над этою доской – род балдахина, иногда из бархата и дорогих материй, а чаще – из простого одеяльного ситца, прикрепленного на четыре столбика, воткнутые по четырем концам платформы. В этот примитивный экипаж, о котором упоминается в древнейших рукописях Индии, впрягается крошечный бычок из породы гималайских горских быков-карликов, или же такой же миниатюрной породы пони величиною с большую ньюфаундлендскую собаку. [45] Оба животных, обладая изумительною по своему росту силой и выносливостью, скачут, особенно бычки, быстрее иной лошади. В этом экипаже, где едва ли мог бы поместиться один европеец, ухитряются усесться на корточках иногда до четырех туземцев, с возницей – пять!.. И летит такая экка, словно ветер в поле, летит, оглушая прохожих своими погремушками и колокольчиками, покрывающими бычка от позолоченных рожков до хвоста: а главная в ней прелесть та, что она не может опрокинуться… И вот мчались и теперь по дороге к Шалимару такие допотопные таратайки, нахально опережая кровных рысаков раджей, отправлявшихся на поклон к вице-королю, теперь уже в более европейском виде, в модных колясках и без слонов… Невзирая на всю царскую обстановку, скороходов и другие затеи, их светлости находились, как и всегда, вынужденными давать дорогу всякому англичанину-писарю, ехавшему в наемном гарри (биржевой карете).

Вдали, в золотистом тумане быстро потухающего дня, еще горели ананасоподобные верхушки пагод и храмов, но подножия их уже стемнели и словно плавали в синевших, подымавшихся над рекою парах, когда мы стали приближаться к саду. Красиво выглядела вся эта огромная темно-зеленая, теперь почти черная, масса, словно уходившая своими террасами в темно-синее, уже усеянное бледными звездами, небо. Кое-где зажигались огоньки, но когда после многочисленных остановок и осторожного лавированья среди сплошной массы народа наш экипаж остановился у широкой аллеи, ведущей к главному входу, черная масса давно превратилась в огненную, разбегаясь целыми волнами пламени справа, слева и позади нас… Не желая входить вместе с аристократической толпой, где нам пришлось бы давать дорогу всякому английскому сержанту, так как с нами было много туземцев, мы решили подождать. Не выходя из коляски, мы приказали отъехать к стороне и, став под группою развесистых смоковниц, получили возможность вновь любоваться постоянно прибывающими раджами.

На всех этих политических празднествах, как в царствии небесном, «много званых да мало избранных». В сад на иллюминацию допускали лишь по билетам, но и там, как и в процессии и на всех дурбарах, каждый сверчок должен был знать свой шесток. Из туземцев в саду были одни раджи со свитами, да главная городская знать из индусов с мусульманами. Билетов было всего три тысячи, а зрителей – сверх ста тысяч.

Аллея, ведущая к воротам сада, по обеим сторонам была освещена тысячами китайских фонарей. По высоким стенам тянулись огненною линиею плошки, странной и столь любимой в Индии формы атрибута богинь или Дурги, то есть женской производительной силы в природе. Над сияющими прихотливыми узорами в восточном вкусе пылали выше бесчисленные панели с монограммой и гербами маркиза Рипона. В саду за воротами, – сквозная беседка, – целый дворец в мавританском стиле, с широкой аркой, вместо дверей и минаретами по бокам, сияла, словно усыпанная сверху донизу огненным бисером, являясь воображению каким-то огнедышащим драконом, охраняющим заколдованные сады. Громадное здание заслоняло весь вид во внутрь парка. Далее открывалась просто волшебная панорама, достойная «Тысячи и одной ночи». На первом плане – пространнейший цветник, перекрещенный, как лабиринт, дорожками из цветных изразцовых плит. Меж ними, словно узлы, перевязывающие эту сеть дорожек, возвышались белые мраморные бассейны, круглые и звездообразные, но каждый в виде геометрической фигуры с высоко бьющими фонтанами, посреди самых редких цветов. А надо всем этим, опускаясь над корзинами и фонтанами, как потолок палатки, гирлянды разноцветных огней, сверкающие всеми радужными переливами опалов, в брызгах сорока водометов!..